Падай, ты убит!
Шрифт:
— Я буду с тобой стреляться. Сейчас.
— Ты опоздал лет на двести, — вздохнул Игореша.
— А ты со своей подлостью в самый раз подоспел?
— Ну... Так уж и подлость... Забота о безопасности государства никогда не была излишней.
— Полчаса назад ты беспокоился о целостности Селены, а теперь тебя уж и государство заботит? Шустер! Будешь стреляться?!
— Конечно, нет. Мало ли блаженных шоферов на белом свете... И с каждым стреляться прикажешь? С прислугой не стреляются. С официантами, кучерами, дворниками...
— Могу себя предложить вместо Ильи, — негромко проговорил Шихин, не переставая улыбаться чему-то внутри себя. — Уж коли шофера тебе не подходят.
— Никаких замен! — закричал Ошеверов. — Я его уже вызвал. Он мой. Я его, родненького, никому не отдам. Я его вычислил, выследил, вынюхал. Он мой, — убежденно повторил Ошеверов. — Ружье стреляет через раз, патроны годны через один, посмотрим, на чьей стороне Бог!
— Бог на стороне дураков и блаженных, — ответил Игореша.
— Не возражаю! — опять в голос заорал Ошеверов, поняв, что делать, что говорить, как жить дальше. — Ты будешь стреляться, мать твою за ногу! Будешь! Если не хочешь, чтобы я из твоей плоской задницы сделал решето для промывки овощей!
— Никогда, Илюша. Я слишком люблю тебя, чтобы поднять руку...
— Так я тебя не люблю! Я терпеть тебя не могу!
— А я люблю, — Игореша улыбнулся.
Ошеверов подбежал к нему, захватил на груди все одежки, которые мог захватить своими коротковатыми сильными пальцами, и принялся так трясти, что голова Игореши болталась взад-вперед, как на надломленной шее.
— Ну? Будешь стреляться, доносчик вонючий? Зачем ты сюда приехал! Знаем! Кто чего сказал, кто о чем подумал, кто слово какое обронил... И сам ты сволочь, и баба твоя поганая, драть ее некому!
— Не трожь Селену! — взвился Игореша.
— А почему? — удивился Ошеверов. — Чем она лучше тебя? Хотя нет, лучше! Ты вот брезгуешь шоферами, а она — нет.
— Селена! — закричал Игореша. — Ты слышишь, что он говорит?!
— Стреляться будешь?!
— Селена, что он говорит?!
— А ты больше его слушай!
— Ружье возьмешь?
— Селена, почему ты ничего ему не отвечаешь?!
— Хочешь, чтобы я с ним стрелялась?
— Пятьдесят шагов! — орал Ошеверов, сорвав со стены ружье и потрясая им в воздухе. — В тумане я могу промахнуться, не дрейфь, Игореша! Да и порох отсырел! И боек неважный! Ну?! Пятьдесят шагов! Селена сказала, что ты уже три года как не мужик, так стань мужчиной на рассвете! Хоть на десять минут! За десять минут я управлюсь!
— Селена, ты так сказала?
— Будешь стреляться, доносчик поганый?!
Автор вытер пот со лба, посмотрел в окно. Опять началась оттепель, и все настоящие мужчины вынесли ковры выбивать прошлогоднюю пыль. На пятый этаж доносился дробный перестук палок, веников, обрезков резиновых шлангов и прочих приспособлений. А некоторые вышли с детьми, чтобы с раннего возраста они привыкали к своим главным обязанностям, чтобы любили труд, ковры и женские поручения. А жены, время от времени бросая взгляды из окон, ревниво сравнивали, кто работает усерднее, чей ковер роскошнее и алее.
Отойдя от окна, Автор вздохнул безнадежно и, уже не медля, перенесся в рогозинскую мастерскую на улицу «Правды».
— Аристарх, выручай... Игореша не хочет стреляться. У меня нет сил убедить его взять в руки ружье.
— А по-моему, он уже созрел, — удивился Аристарх. — Осталось немного дожать. Думаю, согласится.
— И Ошеверов выдыхается. Он уже и по морде его бил, за грудки тряс, Селену оскорбил... А тот знай твердит, что любит Ошеверова и не может поднять на него руку.
— Но ты веришь, что они могут стреляться?
— Конечно. Я знаю случаи, когда люди стрелялись. Но это были другие люди. Актер Сикорский вызвал на дуэль своего лучшего друга, забравшегося в постель к его жене, и осенним вечером на кладбищенской дорожке всадил тому заряд картечи в печень. Хотя кудрявый сластолюбец тоже говорил, что стрелять не станет, но если Сикорский хочет — пожалуйста, он готов доставить ему такое удовольствие, постоит под прицелом.
— И прекрасно! — воскликнул Аристарх. — Пусть Игореша скажет то же самое. Ведь, ему надо как-то возвыситься над Ошеверовым, над этим грубым, первобытным существом, одержимым жаждой крови... «Хорошо, — скажет Игореша. — Стреляй. Но я стрелять не буду. Мне противно в тебя стрелять. Противно, понял?» Правда, после такого заявления и Ошеверову трудно будет поднять ружье...
— Они бросили жребий, — сказал я. — Первым должен был стрелять Сикорский. Он бестрепетно вложил патрон в ствол, прицелился, спустил курок. И зарядом картечи выворотил бок у своего лучшего друга.
— Убил?
— Выжил. Сикорский сам позвонил в «Скорую помощь», в милицию и сказал, что на кладбище подыхает одна сволочь и если им так уж хочется, можно попытаться ее снасти. Они попытались и спасли.
— Сколько дали Сикорскому?
— Пять лет. Но отсидел меньше. Уже через два года он вышел на сцену и поклонники устроили ему бурную овацию. Они приветствовали человека, который собственной жизнью подтверждает слова, произносимые на сцене.
— Какие слова он произносил на сцене?
— Он играл д'Артаньяна, Сирано, Дон Кихота...
— Все ясно. Тебе не кажется, что, выходя на кладбищенскую тропу, он все еще играл?
— Лучшего друга, которого приютил и поселил у себя дома, он застал в постели своей жены. Он не стал ему бить морду, и своей жене тоже не стал бить морду. Жену он не увидел в упор. И не видит до сих пор. А другу сказал — будем стреляться. И тот не посмел отказаться. Самое большее, на что его хватило, это состроить благообразную гримасу — в тебя, дескать, я стрелять не буду. Твое дело, ответил Сикорский. И они вышли в пустое, осеннее, усыпанное листьями кладбище, отмерили шаги, бросили жребий. И грохнул выстрел. Если все это роль — то слава Богу, что у него хватило сил выдержать ее до конца. А потом, не для того ли мы смотрим спектакли, чтобы хоть чего-то набраться у героев.
— Не для того ли мы пишем книги, — усмехнулся Аристарх.
— Я уже стоял на той стороне оврага, — ответил Автор оскорбленно. — И гвоздь на конце стрелы был отточен, как длинная цыганская игла. Он легко мог войти в меня в любом месте. Это была глупость. Согласен. Но мне это знакомо.
— Вот видишь, — проговорил Аристарх, — все вопросы сняты. Пусть стреляются. Пусть... Все равно это ничего не изменит. Все в этом мире останется на своих местах.
— Ты полагаешь, что в дуэли нет никакого смысла?