Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

— Там все указано? — Федулов выгнул тощеватую грудь, голову вскинул так, что на Ошеверова приходилось смотреть прищурившись, сквозь трепетные веки, а лицо его при этом сделалось надменным и высокородным. — Улица? Город? Номер дома?

— Все указано! Все! Ну и что? — уже с угрозой заорал Ошеверов. — Что из этого следует?

— Почерк! — торжествующе выкрикнул Федулов, вскидывая указательный палец вверх, к лампочке. Так кричат акробаты, заканчивая смертельный номер в цирке. Или фехтовальщики, делая, по их мнению, невероятный выпад. Иногда вот так же вскрикивают фокусники, выхватывая петуха из штанов или крысу из шляпы, сами потрясенные происшедшим.

Ошеверов молча подошел к Федулову, взял за плечи, встряхнул так, что голова его дернулась на шее, как надломленная. И все снова увидели перед собой Федулова.

— Слушаю! — сказал Ошеверов, убедившись, что тот пришел в себя и в состоянии произносить слова.

— Посмотри на конверт... Отсылал письмо тот, кто писал адрес. Тоже еще, рад что здоровый, — Федулов повертел головой, устанавливая позвонки на место. В шее у него что-то потрескивало, голова поворачивалась рывками, но вскоре рывки стали меньше, треск стих, Федулов успокоился и даже нашел для головы место горделивое и оскорбленное.

Каждый при желании и для своей головы может найти такое место, только тут не воспользуешься чужим опытом, нужно поискать свою позу, свой наклон головы, взгляд. Поймайте все это, совместите и, пожалуйста, — будет у вас и оскорбленность, и светское пренебрежение, и даже кой-какою превосходства добьетесь. Только вот зачем вам это? Почти наверняка можно сказать, что куда чаще понадобится выражение скорбное, поза покорная, взгляд смущенно-податливый, чтоб, не дай Бог, не заподозрили в вас гордыню и уважительное к себе отношение — тогда-то и посыплются испытания. Так что гордость прячьте. Смешливость и смышленость тоже придется подавить. Позволительна признательная улыбка, себя выставляйте глупее и несчастнее, взор потупляйте, под мышками чешите, в носу ковыряйте, носком туфли землю царапайте — это самое надежное. И будут пособия, дачный участок выделят, ребенка в детский сад запишут, в очередь на квартиру поставят — глядишь, к концу тысячелетия и получите. Хотя мы-то с вами прекрасно знаем, что не быть тому, но ведь главное — надежда. И засыпая, уже одной ногою в сладком сне, вы сможете вообразить, как сбудется обещанное, свершится задуманное, воздастся заслуженное...

Но надо предупредить доверчивого читателя — не сбудется, не свершится, не воздастся. Что делать, такое у Автора сегодня настроение. Исполком отказал в квартире, в детском садике пригрозили дите отчислить, в Союзе писателей из кабинетов слышны зычные лживые голоса, опять повестка в суд — тетя из Анапы никак не успокоится, честь ее, видите ли, воровская порушена...

Ну да ладно, тут бы с Федуловым разобраться.

— Говори, Федулов, слушаем тебя!

— Я все сказал! Письмо писал я, шутки ради. Но сперли его у меня и отправили куда надо. А кто у нас по столам шастает, кто все интересуется нашими мыслями да боится, чтоб не продались мы да про благо народное не забыли... Это мы знаем. Посмотрите на конверт! Чей почерк? Ну?! Смотрите! Сличайте! Открытки к праздникам получаете, догадаться не трудно! — Федулов подпрыгнул и сел на перила. Резиновые сапоги остались стоять на полу, федуловские ступни тонули в голенищах, от чего ноги его казались необыкновенно длинными и тощими, а покрасневшие коленки, как никогда, напоминали угластые куриные тушки венгерского производства.

Васька-стукач деловито внес на террасу чайник с кипятком, смахнул со стола крошки и, возвращаясь на кухню, мимоходом бросил взгляд на конверт, который беспомощной бабочкой трепыхался в сильных пальцах Ошеверова.

— Адуевский почерк, — сказал он вроде про себя и, не останавливаясь, пошел дальше своей дорогой, возиться по хозяйству, помогать Вале угощать гостей. — Мелкий, но с гонором почерк, — донеслось уже из сеней, — весь в хозяина.

Мощно скрипнув пружинами Шаманьего дивана, Адуев поднялся, шагнул к Ошеверову, вырвал у него из рук конверт и искоса, чтоб не подумали, что он придает слишком уж большое значение брошенному обвинению, взглянул на адрес.

— Похож, — сказал Адуев и подошел ближе к лампочке. Еще раз всмотрелся в почерк, исподлобья глянул на замерших в ожидании друзей, вернул конверт Ошеверову. — Похож, — сказал он, уже сидя на диване.

— Сильно похож? — спросил Ошеверов сочувственно.

— В самый раз.

— А как понимать?

— Вот так и понимай. Голова есть — соображай.

— Вот и соображаю! — обиженно крикнул Ошеверов. — Васька сказал, что почерк на конверте твой, да ты и сам не отрицаешь... Что же тут соображать?

— Подожди! Дай подумать.

— Думай, Ваня, думай, — обронил Шихин.

— Я думаю не над тем, как выкрутиться, — тяжело сказал Адуев. — Как это могло получиться?

— Значит, на конверте твой почерк? — уточнил Ююкин.

— Мой.

— Это уже кое-что, — пробормотал Васька-стукач, появляясь с чашками. Васька обладал способностью сразу включаться в разговор, попадая к его середине, а то и к концу. Казалось, он слышал все до единого слова, еще приближаясь к Одинцову на электричке или подлетая к Внукову на самолете. — Это уже кое-что, — повторил он, скрываясь в сенях.

— А ведь я не врал, не врал! — возопил Федулов, спрыгивая в сапоги. — Злодей не тот, кто написал глупость, а тот, кто ей ход дал! А кто ход дал, мы знаем!

Адуев угрюмым взглядом отодвинул Федулова от себя, и сколько тот ни пытался снова выйти на середину террасы, он не смог этого сделать. Какая-то невидимая волна стояла на его пути, отбрасывала назад, загоняла в угол. Федулов раскачивался в сапогах, как комнатный цветок в глиняном горшке, но сдвинуться ему не удавалось.

— Я что-то не понял, — проговорил в тишине Монастырский, который до сих пор молчал и лишь переводил взгляд с одного на другого. — Тут было сказано, что кто-то из нас имеет обыкновение лазать по чужим столам...

— Ну я сказал, я! — закричал из дальнего угла Федулов, все еще не в силах оторвать сапоги от пола.

— О ком?

— Тот знает, о ком я сказал! — дерзко выкрикнул Федулов. — Знает! Понял?!

— Но я тоже хочу знать...

— Адуевская привычка, — пробормотал себе под нос Васька-стукач, внося тарелку с нарезанным хлебом.

— Я?! — повернулся к нему Адуев. — Я у тебя что-то взял из стола?!

— Я сказал о привычке, — Васька-стукач независимо передернул плечами. — И только. А в моем столе ты, Ваня, рылся. У меня в квартире потрясающая система зеркал, — виновато улыбнулся Васька. — Кто-то думает, что я обожаю любоваться собой и это выдает мою ограниченность... На самом деле все проще — сидя на кухне, заваривая чай, я могу спокойно наблюдать, как Боря, простите, Вася копается в моем столе в поисках компры.

— Чего-чего?! — угрожающе приподнялся Адуев, но была, была в его голосе беспомощность.

— Компра — это компрометирующие материалы. Ты ведь их искал?

— Ну, может быть, механически открыл ящик, дожидаясь, пока ты там с чаем управишься...

— Случайно ящик выдвинул, нечаянно взял записи, мимоходом заглянул, незаметно увлекся, — Васька-стукач бесстрашно рассмеялся Адуеву в лицо. — Он так зачитался, что не мог отложить бумаги, даже когда я появился в дверях.

— Мне это знакомо, — заметил Шихин.