Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

— Илья, ты не хочешь извиниться? — спросил Ююкин.

— Ты залез в мой карман? Залез. Одно это уже избавляет меня от извинений.

— А стреляться со мной ты передумал?

— Ночь продолжается, — ответил Ошеверов, подтягивая трусы и стряхивая с волос паутину.

А Шихин вспомнил — остров был. Песчаный, заросший ивняком остров на виду у всего города, шлюпка, тогда давали напрокат шлюпки, и весла, плескающиеся в холодной чистой воде, с еще талыми струями. А солнце уже пылало. Они с Селеной обгорели тогда до озноба и возвращались в прохладных сумерках. Город возвышался темной горой, покрытой множеством огней, над ними сияли звезды, рядом плескалась под веслами речная вода. Селена сидела на корме, и Шихин видел ее разочарование. Она чего-то ждала от него, а он или молчал или говорил какую-то чушь, отвечая чуть в сторону от смысла. На лодочной станции их беззлобно отругали за слишком долгое катание, потом они поднимались от реки крутыми улочками, выложенными булыжниками, — сглаженные временем камни чешуйчато сверкали в свете поздних фонарей.

И, оказывается, оказывается, тот день Селена помнила ничуть не хуже его. Шихин почувствовал себя виноватым, устыдился своих босых ног, растянутых тренировочных штанов, непричесанности. За этим стояло пренебрежение к Селене, равнодушие к тому, что она подумает, что вспомнит, глядя на него... Шихин посмотрел на Селену, но не мог поймать ее взгляда, она о чем-то говорила с Вовушкой, потом над садом разнесся звонкий русалочий смех, и Шихину показалось, что слишком уж этот смех похож на рыдания...

— Письмо написано от руки, — сказал Ошеверов. — Посмотрите, может, кому знаком почерк, — он протянул письмо Игореше. Тот, едва взглянув, передал дальше, письмо побывало в руках у Вовушки, Анфертьева, Васьки-стукача, Федулова, тот передал его жене...

— Подожди, — сказала Валя, когда Ошеверов протянул к письму перемазанную в глине руку. — Я знаю этот померк... — в наступившей тишине щелкнула резинка трусов Федуловой и тут же раздался шлепок резиновых сапог ее мужа.

— Знаешь? — голос Ошеверова дрогнул.

— Это почерк Федулова. У нас целая пачка его поздравительных открыток. Можно сравнить.

Федулов спрыгнул с перил на пол, вырвал у Ошеверова письмо и впился в него глазами. Вид, конечно, у него в этот момент был еще тот — застиранные рейтузы, угластые коленки, похожие на двух общипанных цыплят, громадные резиновые сапоги на босу ногу, а поверх женской кофточки — пересохший плащ, который оглушительно грохотал при каждом движении.

— Смотри, Наташенька! — закричал Федулов. — Смотри! Ты видишь?!

— Что, Вова? Что?

— Ты видишь этот почерк? Он похож на мой?

— Не знаю...

— Это мой почерк! Но писал не я!

— А так бывает? — спросил Шихин.

— Все бывает! Понял?! Все бывает!

Грохоча плащом и шлепая пустоватыми сапогами, Федулов подбежал к самой лампочке и, отведя письмо на вытянутые руки, принялся читать, перебирая губами, будто пробовал какое-то диковинное блюдо. Наконец, узнав это блюдо, уверившись, что оно отравлено, он сплюнул и закричал. Слов не было, просто Федулов исторг крик, который можно было назвать торжествующим, а если допустить, что в ночном саду прятались федуловские сообщники, то можно сказать, что он издал боевой клич, призывающий обнажить ножи, взвести курки и...

— Я вспомнил! — И Федулов принялся размахивать листком бумаги, будто стоял на необитаемом острове и привлекал внимание проходящего мимо корабля. Или, к примеру, с балкона размахивал белым носовым платком, давая понять артиллеристам, что стрелять в него не следует, он сдается.

— Что ты вспомнил, Вова? — заботливо спросил Ошеверов.

— Это писал я!

— Но там написано про «Хеопс»? — напомнил Шихин. — А ты сказал, что никогда про «Хеопс» не слыхал!

— Я лгал! Лгал во спасение! Я часто лгу, вы это знаете! Но если вы решили, что нашли доносчика, то глубоко ошибаетесь, уважаемые! — Федулов остановился посредине террасы и, ощерившись громадными своими редковатыми зубами, угрожающе помахал из стороны в сторону указательным пальцем.

— Ему плохо, — проговорила Валя.

— Мне плохо? Не-е-ет! Но кое-кому сейчас в самом деле может стать плохо!

Ошеверов молча налил в стакан вина и поднес Федулову.

— Выпей. И все пройдет. И мы продолжим наши игры.

— Да? Ну хорошо... — Федулов, не отрываясь, выпил весь стакан, вытер голой рукой губы, причем не столько вытер, сколько размазал, так что его красные губы вытянулись от уха до уха — не то улыбка у него такая, не то жизнь ему рот разодрала, не то скоморохом вырядился. Наверно, всего понемножку. И получился Федулов.

— Ты что-то говорил о лжи во спасение? — напомнил Игореша.

— А разве люди лгут еще для чего-то? Только для спасения собственной шкуры. Тебе может нравиться моя шкура, может не нравиться, но у меня нет другой, я не могу жить без этой и делаю все, чтобы ее спасти. А ты ведешь себя иначе? Кто ведет себя иначе?

— Ну так и береги свою шкуру! — выкрикнул, не сдержавшись Монастырский. — Зачем же чужую дырявить?

— А кто дырявит? Кто? Чью шкуру я продырявил?! Давайте разберемся!

— Давайте, — согласился Ошеверов. — Это письмо написал ты?

— Я! Ну и что?! Мало ли каких слов я написал в туалетах, на заборах, выцарапал на партах в школе или палочкой на песке?! А ты можешь осознать своими мозгами, сколько я всего передумал в своей жизни? Может, я о разных пакостях, может, о голых бабах думал! Может, я себя вместе с ними воображал! Ну и что? Может, я в уме сталинский китель примерял, а он вонючим оказался?

— Ни фига не понимаю! — Ошеверов беспомощно оглянулся.

— Что-то уже просматривается, вот-вот просвет наступит, — заметил Шихин. — Валяй, Вова.

— Я уже все вывалил! Писал? Да, писал! Но желания напакостить Митьке не было. Шутка. Ясно?! Это была шутка. Для внутреннего пользования. Письмо я никуда не отправлял и никому о нем не говорил. О нем не знает даже моя родная баба. Можете у нее спросить. Шутка глупа? Согласен. Безнравственна? Не возражаю. Преступна? И опять ваша правда. Потому я и остановил себя на полпути. Сообразил — не со всеми нашими учреждениями подобные шутки позволительны. Да! И мне плевать, кто и что по этому поводу подумает! Я чист. И перед Митькой, и перед вами всеми. В чем была моя шутка? Скажу. Вот, дескать, напишу письмо, якобы кляуза, якобы донос и анонимка, якобы чья-то злая пакость... Якобы! А потом схватил себя за руку. Сказал себе — стоп. Что-то ты, Вова, не в ту степь!