Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

— И что сделал с письмом? — спросил Вовушка.

— Сунул в стол и забыл.

— Глупо. Следы надо уничтожать. Заготовки, черновики любой анонимки сжигать, клей, бумагу — все. А писать анонимки нужно в резиновых перчатках. А перчатки после этого уничтожить. И конверт на почте лучше покупать в перчатках и, упаси вас Боже! — Вовушка в ужасе схватился за голову, — упаси вас Боже, заклеить конверт, смочив собственной слюной! По слюне можно узнать, кто слюнявил конверт перед отправкой. Это хуже, чем отпечатки пальцев. Надо же! Сунул в стол и забыл. Да его кто угодно оттуда возьмет, отправит, и тебе отвечать, охламону поганому!

— Так оно и было! — вскричал Федулов в восторге. — Ребята, все так и было! — В резиновых сапогах, напоминающих жестяные ведра, Федулов метался по террасе, каждому стараясь заглянуть в глаза, чтобы убедиться в том, что ему верят, что он понят и прощен. Твердый плащ на нем скрежетал, а Федулов бился в нем, как птица в клетке.

* * *

Остановимся ненадолго, переведем дух.

Пусть Федулов взывает к милости своих друзей, к высшим силам, к великодушию Автора — пусть. У Автора свои проблемы. И поделиться с ними просто необходимо, чтобы попять дальнейшие события, которые могут оказаться вообще непредсказуемыми. Но разве все происходящее вокруг единственно возможно? Нет, ребята. Мы частенько не согласны с событиями, пытаемся их подправить в сторону здравости, а изверившись, в порыве отчаяния можем даже ткнуться в суд, хотя знаем, что еще больше разочаруемся в сомнительных наших святынях. Суд — это не то место, которое внушает уверенность в победе добра и справедливости, Автор говорит об этом со всей ответственностью. Бывало, он привлекался по семи уголовным делам одновременно — за оскорбление чести и достоинства добропорядочных граждан. Автор отбивался, попадал в автокатастрофы, месяцами выкарабкивался, а когда почти ползком возвращался домой, на столе его ожидали повестки, штрафы за неявку, требования объяснений. Его опять тащили в суд и настойчиво допытывались, с какой злоумышленной целью он оговорил того, другого, третьего, а Автор безуспешно доказывал, что эти вроде бы хорошие люди на самом деле бандиты, взяточники, корыстолюбцы...

Ну да ладно... К моменту написания этих строк ему удалось избавиться от двух истцов, осталось четыре. Авось к моменту окончания рукописи он вообще окажется чистым перед правосудием.

Сейчас другое его тревожит и не дает насладиться зимним Одинцовом — пять градусов мороза, мягкий снег, мимо окон через пустырь идут румяные лыжники и лыжницы в разноцветных шапочках, весело смеются, улавливая своими юными чувствами только радостное и приятное в этом мире. А Автор издерган и раздражен. Им же вызванные из небытия герои перестали подчиняться и говорить то, что им положено, принялись выкидывать коленца, одно другого неожиданнее для Автора, который столько сил положил, пытаясь состыковать их слова, поступки, судьбы.

Давно остались позади первые страницы, когда Автор пребывал в счастливом заблуждении, веря в то, что все ему известно о своих героях, что будут они слушаться его или хотя бы прислушиваться к нему. Ничего подобного. Говорят, с классиками происходило нечто похожее, но это их проблемы, а как мне вылезать из положения, которое сложилось за сто страниц до конца?

Сначала Игореша Ююкин. Не пожелал быть подлецом, и его можно понять. В самый неподходящий момент выскользнул из лап Ошеверова, хотя это и не предусматривалось. Выскользнул. Автор явно недооценил его изворотливость, а может, все проще — Ююкин не столь плох, как подумалось о нем вначале? Значит, оплошал Автор, значит, именно он нравственно испорчен и озлоблен? Имеет ли он тогда право судить о своих героях столь уверенно? Не окажется ли, что все они на самом деле совершенно иные — милые, простые люди, с чувством собственного достоинства, порядочности, чести? А все остальное — авторская клевета, за которую ему рано или поздно придется ответить перед судом... Тогда его привлекут уже не по шести делам, этих дел будет полтора десятка, и народный судья Свердловского района Москвы Ирина Анисимовна Троицкая уже ничего не сможет сделать для своего постоянного клиента?

Ну, хорошо, допустим, Ююкину удалось в последний момент вывернуться из железных авторских объятий, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж и железными, удалось уйти из-под прицела тяжелого ружья с граненым стволом, который уже поглаживал Ошеверов мясистой свой ладонью, кипя гневом праведным и неумолимым. Допустим. Но тогда под подозрением оказывается самый глупый из героев, дурной и непривлекательный — в женских рейтузах, резиновых сапогах, в грохочущем плаще, который напялил на него Автор в порыве куражливой безнаказанности.

Так что же, Федулов действительно дурак?

Как бы не так!

Чтобы при его скромных мужских достоинствах затащить в укромный чердачный уголок юную красавицу Марселу и попытаться совершить с нею нечто греховное... Нет, для этого нужны и кое-какой ум, и напористость, и готовность рискнуть, и жизненные силы. Или хотя бы ясные воспоминания обо всем этом. А воспоминание — это уже почти наличие. Что остается нам, кроме воспоминаний? — вопрошали древние. Как это что?! А сами воспоминания вас не устраивают! Разве не прут сейчас валом такие воспоминания, что страна корежится, поеживается и местами вроде даже перерождается, не знаю, правда, в какую сторону... То же и с Федуловым. Дурак-дурак, а ведь, похоже, выкрутится. Если он воспринял обвинение с таким гневом, пылом, жаром, если так охотно и даже вызывающе признал свой почерк на доносе — выкрутится. Значит, есть у него козырь, значит, доносчик все-таки не он. Кто же?

Честно признаюсь — когда вывернулся Игореша Ююкин, когда, похоже, Федулов вот-вот уйдет от подозрений, отгавкается, отбрешется — понятия не имею, кто послал анонимку, кто доносчик на этой террасе, озаряемой ночной грозой. А ведь вчерне уж было набросано, прокручено, обещание дано — будет стрельба в предрассветном тумане, собаки одинцовские завоют от ужаса, электричка сорвется с места и умчится в сторону Голицына, забыв захлопнуть двери, и будет из ее распахнутых дверей звучать казенный механический голос, призывающий уступать места инвалидам, и пожилым, и убогим, и сонливым, и будет этот голос грохотать на железнодорожных переездах, в туманных соснах, у замерших лесных озер...

* * *

А вот будет ли стрельба?

— Аристарх, спасай! Герои взбунтовались!

— Спокойно, Витя. Никто не взбунтовался. Они просто хотят знать истинного доносчика, а не того, кого ты им подсунешь. Уж коли нынче начальство себе выбирают, пусть и герои выберут самого подлого... Привыкай к демократии, Автор, привыкай к гласности.

— Думаешь, стоит?

— Сам же сказал, что даже воспоминания могут оказаться большой силой. В том числе и воспоминания о демократии.

— Ты хочешь сказать...

— Работай. Торопись, пока дело не дошло до воспоминаний. У тебя Федулов уже полчаса мечется но террасе, не в силах произнести ни звука. Дай ему слово — пусть выскажется.

— Но ведь вывернется!

— И пусть. Чего ты испугался? Вывернется — значит, невиновен.

— Хорошо. Федулов! Тебе слово!

* * *

— Конверт! — вскричал Федулов и замер посередине террасы, уперев левый кулак в бок, а указательный палец правой руки выбросив далеко вперед, по направлению к письму. — Конверт! — повторил Федулов, будто одно это слово должно было все объяснить и поставить на свои места.

— Что конверт? — растерянно переспросил Ошеверов.

— А то конверт! — уже с капризностью произнес Федулов, словно бы делая усилие, заставляя себя общаться с людьми столь слабоумными. — На конверте, между прочим, написан адрес. Там написан адрес? — спросил он, изогнувшись телом таким образом, чтобы самим его очертаниям придать снисхождение.

— Ну? Написан... И что? — заорал Ошеверов. — Что с того, что он написан?!

— Какой адрес? Куда?

— Куда надо! В то самое заведение!