Падай, ты убит!

Пронин Виктор Алексеевич

— Но ведь из-под пола могло тянуть и бензином? — возразил я.

— Конечно, — легко согласился Аристарх. — Я могу назвать еще десяток причин, по которым Шаман учуял конверт с анонимкой. Но речь о другом. Вы готовы поверить самым убогим объяснениям, лишь бы они не вносили разлад в отношения с самим собой, ласкали бы ваше невежество. Ты не задумывался — как мало вас удивляет в этом мире, как мало вещей, которые могут поразить? Вы удивляетесь случайностям, но не явлениям. Получается, что вокруг не происходит ничего, что потрясло бы вас своей невозможностью... Почему? Вы ко всему готовы, все предвидели. И когда что-то все-таки происходит из ряда вон, вы относитесь к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Выгоняют в шею доброго знакомого, а вы лишь пожимаете плечами — давно к тому шло. Женщина от нас уходит, — с неожиданной печалью произнес Аристарх, похоже, не заметив, как и самого себя присоединил к этому несчастью. — Женщина уходит, а мы лишь удивляемся, что это случилось сегодня, а не вчера. Рушатся все надежды, а у нас даже нет времени взгрустнуть, оказывается, мы к этому готовы. Мы предчувствовали поражение, но старались доказать себе, что чушь это собачья. А это было самое настоящее предвидение.

— Она ушла? — спросил я.

— Гены. Это все гены. Появился кто-то с другой генной системой, и она ничего не может с собой поделать. Понимаешь, она хочет его, и все тут, хочет в самом животном смысле слова. И все силы мира беспомощны.

— То есть она влюбилась?

— Можно и так сказать, — поморщился Аристарх. — Это будет красиво, но неточно. Мы остались вместе, но ее гены... тянутся к нему, как железные опилки к магниту.

— Ты знал, что так будет?

— Знал. Но сколько же раз нужно обмануть человека, чтобы он перестал доверять самому себе! — горько воскликнул Аристарх.

— Может быть, достаточно и одного обмана...

— Да? — удивился Аристарх. — В этом что-то есть. Так что там с Шаманом?

— С Шаманом ничего. Дальше действовал Ошеверов.

* * *

Сбросив с себя белый костюм и оставшись в черных сатиновых трусах, великоватых даже для его фигуры, Ошеверов, розовый от здоровья, вина и гнева, так яростно полез под крыльцо, что из-под его ступней и коленок вылетали комья мокрой земли, под полом слышалось сопение, глухой стук кирпичей и слова, приводить которые, пожалуй, нет никакой надобности, поскольку их вычеркнет первый же редактор, более того, рискованные выражения, доносящиеся из сырой темноты, в высоконравственной редакторской душе могут вызвать сомнение во всей рукописи, а вот этого Автору уж никак не хотелось бы. Уж лучше смалодушничать и утаить от читателя те красочные многоступенчатые образы, которые рождал в этот миг мятежный ум Ошеверова. По отдельным его словам можно было проследить, как далеко проник он в тесное пространство подполья, с какой скоростью и с какой страстью продвигался вперед.

Гости столпились у крыльца и всматривались в неуверенное мигание слабого фонарика где-то там, среди битых кирпичей, железных обручей от бочек, мятых ведер и дырявых самоваров, среди чугунных утюгов и забытых со времен второй мировой войны мотков колючей проволоки, на которой оставались клочья ошеверовских трусов.

С каменной изысканностью откинулся в кресле Игореша. Закинув ногу на ногу, уставившись в ненавистные уже флоксы, сидела Селена. Костя остался на диване, как всегда, устремленный вперед неудержимым своим профилем. Сейчас в этом профиле просматривалась безжалостность, в нем было что-то от топора. Даже Нефтодьев свесился из чердачной дыры и с тревогой вслушивался в происходящее. Он был давно небрит, немыт, разум совсем покинул его взор, но, несмотря на эти внешние перемены, Нефтодьев все понимал, более того, Автор подозревает, что он стал понимать больше, нежели прежде. Если раньше его светлый ум откликался лишь на отвлеченные понятия, вроде продовольственной программы или жилищных посулов государства, то теперь нефтодьевское сознание налилось нравственностью, и его совершенно перестали волновать газетные страницы, программа «Время» и телевизионные посиделки обозревателей.

— Есть! — донеслось из-под пола, и Нефтодьев мгновенно исчез в чердачной темноте. — Нашел! — донесся сдавленный, но радостный голос Ошеверова.

Гости потянулись на террасу и быстро расселись, ожидая дальнейших событий. Из-под пола еще некоторое время доносилось сопение, слышался грохот раскалывающихся кирпичей, влажно и могуче бились друг о дружку не то бревна, не то ошеверовские коленки, и наконец показался его мощный зад, обтянутый рваными сатиновыми трусами. По ступенькам Ошеверов поднялся босой, перемазанный в глине, в волосах его запутался ком паутины вместе с пауком, трусы висели на одной ягодице, но в руке он сжимал конверт.

— Шаман был прав, — сказал Ошеверов.

— Падай, Игореша, ты убит, — сказал Шихин, с улыбкой глядя на Ююкина.

— В каком смысле? — спросил тот, бледнея.

— Конечно, в переносном... Это мы в детстве в войну играли... Ружья и винтовки делали из подсолнечника. К осени стебли высыхали и становились пустотелыми, и если их удачно обрезать, обработать корневище, то они походили на странные пистолеты, ружья... Ползаем мы в помидорных кустах, в картофельных зарослях, в кукурузных джунглях, увидим противника и кричим: «Кх! Кх!» Дескать, выстрелил. А он ползет. Тогда и кричишь: «Падай, ты убит!» Зачем ты это сделал, Игореша?

— Что сделал, Митя?

— Зачем ты написал этот донос?

— Ты уверен, что его написал я?

— Разве все происшедшее не доказывает...

— Все происшедшее доказывает лишь то, что я взял письмо из пиджака, принадлежащего нашему другу Ошеверову. Да, письмо я взял. И бросил его сквозь щель в полу. Вот и вся моя вина.

— Ты хочешь сказать... — начал Ошеверов и в растерянности замолчал.

— Да, Илюша, да.

Наступила неловкая пауза, все молчали, и даже в раскачивании ружья, подвешенного на гвоздь, была какая-то неуверенность.

— Хорошо. Зачем ты выкрал письмо? — спросил Ошеверов.

— На всякий случай.

— Отвечай, Игореша. Сейчас все как-то уж всерьез пошло...

— Я боялся, что письмо написала Селена.... И решил пресечь дальнейшие разоблачения.

— Селена? — удивился Шихин.

— Я? — Селена указала на себя пальцем, изящно изогнув руку так, что указательный палец, украшенный перламутровым ногтем, уперся как раз между грудями. — Игореша! Зачем! Мне-то зачем?!

— Ну... Уже коли мы об этом заговорили... Ни для кого не секрет, что у тебя с Митькой особые отношения. Подожди, — Игореша поднял руку, останавливая Селену, готовую взорваться гневом. — Я не утверждаю, что вы вместе спите или когда-то спали, вовсе нет... Но одно время ты очень переживала, когда у вас что-то затевалось... Митя, было?

— Видишь ли, Игореша, смотря что иметь в виду...

— Достаточно. Тебе, Селена, это не далось легко. Ты помнишь поездку с Митькой на остров, где вы были вдвоем и где у вас ни фига не состоялось, несмотря на то, что все должно было состояться, помнишь?

— Откуда ты об этом знаешь?

— Ты сама рассказала. И не один раз. Ты рассказываешь мне об этом каждый раз, когда у тебя что-то не получается в жизни — не берут сценарий, в троллейбусе уступают место, кто-то не видит тебя в упор. Этот маленький остров стал для тебя неким пределом невезения, обиды, унижения... Ты бредишь им. Когда у тебя температура за тридцать девять, в твоем сознании возникают остров, река, город на берегу... Как-то ты сказала, что ни перед чем не остановишься, но не простишь... Я запомнил эти слова, и когда начался разговор о доносе...

— Ты сразу подумал обо мне? Хорошего же ты мнения о своей жене!

— Не надо, Селена. Я хорошего о тебе мнения. А анонимка...

Это такая мелочь... Но поскольку сегодня, в эту ночь, ей придано столько значения... Я подумал, что ты в пылу женской обиды могла совершить нечто отчаянное... И решил, что лучше разбирательство прекратить. Да, я взял это дурацкое письмо из этого дурацкого пиджака.

Игореша закинул левую ногу на правую, поправил штанину и поудобнее откинулся на спинку плетеного кресла, оставленного старухами. Только благодаря Шихину, который медной проволокой прикрутил спинку к ножке, а ножку к сиденью да еще умудрился пропустить проволоку сквозь само сиденье, кресло оказалось вполне пригодным, и в нем можно было сидеть даже с некоторой изысканностью оскорбленного достоинства.