Падай, ты убит!
Шрифт:
— Как ты смеешь... — слабым шепотом возмутился Игореша. — Как ты можешь так говорить...
— А с тобой теперь все можно. Ты вне закона. Ты и не человек вовсе. Так, некое существо без цвета, запаха и вкуса. И даже без пола, как я подозреваю. Живи. Дыши. Потребляй пищу. Испражняйся. Но к людям соваться не следует. — Ошеверов стоял, оперевшись на длинное ружье и отрешенно глядя на розовеющий восход. Лицо его было одухотворенно и прекрасно. Что-то открылось Ошеверову, в чем-то он убедился, чего-то даже устыдился в себе. Все невольно залюбовались им, не замечая ни выпирающего живота с красно-черно-белыми разводами, ни ренуаровской спины, украшенной мокрой листвой, ни ослабшей резинки трусов. — Ничего, Игореша, — милостиво сказал Ошеверов. — Ты вел себя не самым худшим образом. Ты еще воспрянешь, еще поработаешь во имя безопасности нашего государства. Только прошу — не суйся к людям. А то ведь я могу и не промахнуться. — И, круто повернувшись, так решительно направился к дому, что все услышали хруст сочных стеблей под зелеными от травы ошеверовскими ступнями.
Ну вот, расправились совместными усилиями с ненавистным Игорешей, как хотели с ним поступили, разве что не расстреляли. И ладно. Пусть живет. Было время — расстреливали направо и налево, до сих пор оцепенение в глазах у многомиллионного народа. Умных, дерзких, отчаянных ставили к стенке, а с кем остались? Стадо. Нет, пусть уж Игореша живет, глядишь, плодиться начнет, ребеночка родит, пусть.
Сейчас о другом.
Автор удивится, если никого не озадачит поведение Шихина. Учитывая наше неплохое в общем-то отношение к нему... Не мог он допустить, чтобы друзья стрелялись под его окнами... Не для Шихина это, не для его характера. А если допустил, то мы вправе спросить себя — да тот ли это человек, за которого столь долго его принимали? Своим невмешательством он по безнравственности почти сравнялся с Игорешей, вам не кажется? Ведь Шихин вполне положительный герой — мы ему сочувствуем, он высказывает наши заветные мысли, с ним происходят события, которые произошли с нами. А положительный герой должен совершать поступки красивые, возвышенные, самоотверженные. Тогда мы его полюбим, слезы оботрем, слюни смахнем, бабу ему найдем здоровую да кудрявую...
А он вишь как повел себя... Стреляйтесь, дескать, хоть все друг друга перестреляйте... Нехорошо. И это обстоятельство не могло остаться незамеченным, не дураки собрались, гости понимали куда больше, нежели говорили. Как и все мы, в общем-то.
Так вот — Селена заметила, что Шихин вел себя странно. Какое-то жестокое безразличие промелькнуло в его поведении. Что бы ни натворил Игореша, не должен был Шихин поставить его под пули, помня только один день, проведенный с Селеной на пустынном острове жарким весенним днем, когда они обгорели до красноты, до озноба, а потом возвращались по ночной реке, по ночному городу, по поблескивающей чешуйчатой мостовой...
И — стреляться из-за такого пустяка, как донос...
Нет, ребята, что-то здесь не так. Можно было, конечно, после красного грузинского вина пойти и не на такую глупость, но чтобы стреляться... Или Шихин не тот, за кого себя выдает, или с нашими духовными ценностями случилось непредсказуемое красное смещение и оказались мы с вами в опасной области спектра.
Хотя... Ведь стреляются. Бросаются вниз головой с крыши дома. С балкона. Из окна выпрыгивают. Бензином себя обливают и поджигают. И это случается не в загадочной Индии, а в наших тесных дворах, на красных коврах наших родных начальников, на наших площадях, украшенных самыми справедливыми лозунгами в мире...
Как бы там ни было, Селена усомнилась в Шихине. И это оказалось куда страшней, куда печальней и безысходней, нежели два трупа в сырой траве ранним утром и черное воронье в розовых лучах восходящегосолнца. Так вот, когда все дружными усилиями волокли Игорешу во двор и усаживали на крыльцо, Селена сняла очки, протерла их подвернувшимся полотенцем, надела и ясным взглядом посмотрела на Шихина.
— А знаешь, Митя, от тебя я этого не ожидала. Допускаю, конечно, что и мы вели себя не лучшим образом, но ты...
— Чего ты от меня не ожидала, Селена? — спросил Шихин, тоже посмотрев на нее ясным утренним взглядом.
— Никогда не думала, что ты позволишь состояться этой дурацкой пальбе. Поставить друзей под пули... Пусть не самых лучших, пусть бывших... Для этого, согласись, тоже нужно быть немного подпорченным.
— О каких друзьях ты говоришь, Селена?
— Митя, я говорю об Игореше и Ошеверове.
— Я их не ставил под пули.
— Сами стали, да, Митя? — усмехнулась Селена, и очки ее опасно сверкнули красноватыми бликами восходящего солнца.
— Они не стояли под пулями.
— Не понял, — Ошеверов подошел ближе, почти уперевшись голым животом в Селену.
— Я сказал, — Шихин вздохнул, показывая, как нелегко ему повторять столь простые вещи, — я сказал, что ни ты, ни Игореша под нулями не стояли. Ты, Илья, проявил настоящее мужество, ты показал, как важны для тебя нравственность, провозглашенная нашим обществом...
— Короче! — оборвал его Ошеверов.
— Ты доказал, что, как и прежде, живота своего не пожалеешь ради торжества справедливости. И мое восхищение тобой, как никогда, велико. Игореша тоже кое-что доказал...
— Что же доказал Игореша? — слабым голосом спросил Ююкин, все еще лежа у крыльца, прислонившись спиной к собачьей будке.
— Он показал готовность кровью искупить...
— Хватит, — Игореша махнул рукой и отвернулся.
— Да, а почему ты сказал, что мы не стояли под пулями? — требовательно спросил Ошеверов.
— Потому что не было пуль. Я еще вечером выковырял их из патронов. На всякий случай. Сюда как-то лось забрел, вдруг еще забредет... А вечером косуля приходила к колодцу напиться... Слабонервный гость возьмет и бабахнет с перепугу. От вас ведь чего угодно можно ожидать... Ошеверову я не стал мешать, полагая, что сама видимость стрельбы может оздоровить нравы. Потешились, и ладно. Так что для меня, Селена, это еще одна причина, по которой один советский человек может убить другого советского человека. Оказывается, не только по пьянке они могут ухлопать друг друга, что-то в нас осталось от прежних презренных времен, не все выжженно.
— Выходит, Игореша уделался от холостого выстрела? — захохотал на все Одинцово Ошеверов. — Это прекрасно!
— Что же тебя так обрадовало? — спросил Игореша.
— Будь патроны боевые, ты мог бы считать себя чистым. А поскольку они были холостыми и ты наделал в штаны от одного только звука выстрела... Ну, расскажу, расскажу я своим ребятам! Они по всей стране разнесут эту весть. Над тобой, Игореша, все пятнадцать союзных республик смеяться будут. Ты станешь анекдотом. Однажды тебе же расскажут, и ты, Игореша, будешь переспрашивать, хохотать и вытирать слезы платочком. У этой истории к тому времени появится уйма новых подробностей, весь советский народ примет участие в ее создании, и каждый обогатит этот анекдот своими бедами, у каждого найдется, что добавить к сказке о разоблаченном и до смерти перепуганном стукаче. Поначалу ты можешь и не узнать себя, но потом сообразишь — про тебя народ байки слагает, над тобой смеется и тебя ненавидит. А ведь повернись колесо истории чуть быстрее, медленнее, чуть в другую сторону, и таких, как ты, на столбах будут вешать. И эта вероятность еще не исчезла. Если при мне соберутся люди, чтобы вздернуть тебя...
— Не вступишься? — спросила Селена.
— Зачем мешать людям заниматься полезной работой? Им и так всю жизнь мешали, не позволяли делать ничего разумного, доброго, вечного. Пусть хоть Ююкина повесят, история им будет благодарна.
Оставив Игорешу, Ошеверов поднялся на террасу и остановился, залитый лучами утреннего солнца. Он стоял, все еще перемазанный глиной, и знал, знал, негодник, что самим своим видом оскорбляет Игорешины чувства. Когда на его большое нежное тело, в то самое место, где спина неуловимо переходит в ягодицу, сел комарик, Ошеверов, не раздумывая, с силой хлопнул по нему, и на теле тут же отпечаталась короткопалая ладонь. Он прошелся по террасе, оставляя мокрые следы, постоял на крыльце, возвышаясь над лежащим у собачьей будки Игорешей. И вдруг увидел, что тот плачет. Да, из-под прикрытых век выкатывались и стекали по щекам прерывистые струйки Игорешиных слез. Склонившись, Селена душистым платочком вытерла ему лицо. По запаху поняв, что это именно она жалеет его, Игореша, вытянув губы, поцеловал руку жены.