Падай, ты убит!
Шрифт:
Наконец уже ночью затопили сырую печь, и дым пошел в дом, пошел в трубу, пробираясь наружу незнакомыми ему сырыми и холодными проходами. Шихин выбегал во двор, в синие уже зимние сумерки и счастливо смотрел, как сквозь падающие снежинки из трубы просачивается дым — тонкая струйка становилась все плотнее, увереннее. В доме от печи шел пар, пахло сырой глиной, а за столом, под оранжевым абажуром, в фуфайке и в шапке с одним поднятым ухом сидел пьяный печник — изможденный высохший мужичок. Он пил водку, закусывал картошкой по-шихински и бесхитростно рассказывал о своей молодости, которая почему-то оказалась пугающе короткой. Она даже спохватиться не успел, как она кончилась, от нее запомнилось всего несколько дней, не то четыре, не то пять. Вот девичье плечо, какое-то гулянье, вот он сидит с удочкой у реки на рассвете... И все.
Валя соскребала глину с пола, замазывала оставшиеся в печи впадины, щели, из которых просачивался дым, протирала тряпкой вот эту самую конфорку. Мы с Аристархом увидели ее под искореженной яблоней и сразу узнали — на ней были отлиты не то кузнецы, не то металлурги, в общем, двое полуобнаженных мужчин, занятых красивым физическим трудом. Осколок тридцатых годов, когда была сделана отчаянная попытка превратить труд в нечто притягательное, к чему трудящиеся массы стремились бы, как бабочки на свет...
Нашли мы это место только благодаря Аристарху — в синих сумерках он издали увидел световой столб, поднимающийся из земли метра на два. По его словам, столб был редкого розового цвета. Раньше на таких местах строили церкви, храмы, соборы. Но времена меняются. Сейчас вокруг возвышались многоэтажные дома, нам пришлось добираться сюда, как по ущельям. Кто знает, может быть, здесь еще поставят церковь... А что? Как ни крамольна эта мысль сегодня, времена меняются.
На какое-то мгновение мне показалось, что за деревьями темнеет шихинский дом, светится окно, а с освещенной террасы доносятся голоса, некоторые даже показались знакомыми, кто-то сбежал по ступенькам...
Но нет, пусто. Никого.
Темно и пусто.
Еще до того, как какой-то умелец оглушил Шамана молотком по затылку, снял с живого еще рыжеватую шкуру с черными подпалинами, он прибегал сюда, прибегал, когда от дома осталось лишь крыльцо. Улегшись на ступеньку, он горделиво поглядывал вокруг, все еще чувствуя себя хозяином, лаял на прохожих, на белок, на блудливых котов, которые облюбовали участок для своих игрищ. Когда за ним приходил Шихин, пес носился кругами по саду, припадал на передние лапы, зарывался мордой в листья, выныривал из них, бесновался от счастья, полагая, видимо, что хозяин вернулся навсегда, что они снова заживут здесь, среди этих деревьев, среди этих ежей и белок. Но Шихин, посидев на той же ступеньке, надевал на Шамана ошейник и, понурого, несчастного, тащил в кирпичное сооружение, на пятый этаж, в сырую тридцатиметровую конуру. При первой же возможности Шаман, пакостливо оглядываясь, снова убегал суетливой трусцой, понимая, что совершает нечто безнравственное. Не в силах противиться себе, он мчался к старому дому, вернее, к тому, что от него осталось — к крыльцу. Уже шли дожди, и пес покорно мок на ступеньках, а однажды Шихин застал его здесь занесенным снегом, и опять Шаман бросился навстречу, кружил по саду, хватая снег радостной своей пастью. Но, бегая но просторному саду, Шаман неизменно огибал те места, где стояли стены, для него они стояли до сих пор, и дом стоял, и светились его окна, и звучали голоса.
В новом жилье Шаман лежал у порога, жадно ловил свежую струю воздуха из-под двери и тихонько выл. Не мог, ну не мог он прижиться в бетонной клетке, метался, грыз дверную раму, задыхался и страдал. Не выдерживая собачьих стенаний, Шихин выпускал его побегать по двору, пока однажды какой-то тип непонятной косорылой национальности не снял с Шамана шкуру. Это была зима, когда в Москве прокатилось кровожадное поветрие, какое-то красное смещение произошло в умах — деловые, хваткие ребята похищали собак, отнимали их у детишек, выдергивали поводки у старух и сдирали, сдирали, сдирали шкуры, шили шапки, много шапок, чтобы, продав их, хватило бы денег на машину «Жигули». Да, в эту зиму собачьи шапки были в большой моде, особенно мохнатые, особенно рыжие с черными подпалинами.
Не зная еще печальной судьбы Шамана, каждый свободный день Шихин выезжал на соседние платформы электричек, ходил пешком в Подушкино и Барвиху, перезнакомился со всеми собачьими свадьбами Одинцова, все надеясь, что Шаман просто загулял с какой-нибудь подружкой. Часто среди ночи или под утро, услышав под окнами разноголосый гомон, когда вокруг несчастной дворняги со степенной подневольностью вышагивали породистые псы, совали под ее замызганный хвост свои потрясающе чуткие носы, находя там высшее собачье блаженство, когда бесноватое полуночное товарищество катилось по улицам, Шихин вскакивал с кровати, взбирался на табуретку, распахивал форточку и, высунувшись едва ли не по пояс, пытался в свете слабых фонарей рассмотреть взвинченных необузданными желаниями собак, найти среди них Шамана, а не выдержав, понимая бессмысленность своего порыва, звал его под смех утренних прохожих, которые простодушно советовали ему присоединиться к собачьему распутству. Им было смешно, а Шихин действительно одевался, скатывался по ступенькам с пятого этажа и торопился к мусорным ящикам, у которых только что клубился ворох собачьих тел.
В Одинцове самыми буйными собачьими свадьбами почему-то стали именно январские, к концу месяца все кобели знали Шихина и в лицо, и по запаху, перестали лаять на него и опасаться, принимая за своего сотоварища по несчастью, который кружит с единственной заветной мечтой сунуть нос под хвост голодной изнасилованной сучке. Убедившись, что Шамана среди гульбища нет, Шихин уходил, провожаемый жалостливыми взглядами более удачливых кобелей. А может, они завидовали ему, видя, что у него есть силы уйти, а у них таких сил нет, природа закабалила их, привязав к вывалянной в подтаявших лужах собачонке. А на следующую ночь Шихин снова полуголый торчал из форточки, вглядываясь в клубящуюся между домами свадьбу.
Так продолжалось, пока сосед однажды не сжалился над Шихиным и не рассказал, что Шамана давно уже нет в живых. Убийцу не назвал. И правильно сделал. А то сидеть в сейчас Шихину за колючей проволокой, хотя нет, его бы уже выпустили. Но, скорее всего, на волю вышел бы совсем другой человек. А так — для всех нас сохранился Шихин.
Если, конечно, мы признаем, что он сохранился.
21
Что еще сказать напоследок, чем позабавить терпеливого читателя и наградить его за преданность и послушание? Собственно, уставшие могут захлопнуть рукопись, ничего нового они уже не узнают, разве что заглянут в будущее — каково там Шихину, его друзьям, каково всем нам...
От дубовой рощи, где однажды летним утром раздались два выстрела, мало что осталось. Выстроены новые дома, архитектура которых ныне беспощадно осуждена общественностью, проложена дорога, возведен не то дом отдыха, не то дом с еще более важными целями, во всяком случае забор высок и добротен. Вывески на воротах нет, а по номерам черных машин, которые приезжают из Москвы, Автор все установил, но, к сожалению, поделиться своими знаниями не может, поскольку это отразится на государственной безопасности. Да-да, ребята, не смейтесь, не улыбайтесь. И даже соблазнительные юные мордашки, которые иногда мелькают за окнами длинных машин, не должны нас сбивать с толку. Несмотря на то, что заведение очень серьезное и предметом для шуток быть не может, в нем, как и везде, обитают живые люди, почти как мы с вами.
Дубы, у которых стояли в предутреннем тумане Ююкин и Ошеверов, от бесконечных траншей, вырытых прямо по их корням, засохли, но выглядят внушительно. Как знать, не найдутся ли еще желающие стреляться, не найдутся ли люди, которым станет тесно на одной земле! И дай Бог, чтобы кто-то выковырял свинцовые вкладыши из патронов. А может быть, лучше, если кабаньи пули останутся в патронах? Все-таки в стране идет мощная волна нравственного очищения... Не знаю, не знаю...
Игореша Ююкин вышел на пенсию. Полюбил кроссворды, решает их с необыкновенной сноровкой, невольно даже напрашивается мысль, что всю жизнь он занимался не тем, оттого и в нехорошие дела ударился. Временами дело доходит до полной невероятности — он сам начинает составлять кроссворды и, порывшись неделю-вторую во всевозможных справочниках, словарях и атласах, заполняет все клетки, переписывает начисто и посылает в «Вечерку». Тут вы уже совсем можете не поверить — несколько раз его кроссворды печатали и присылали по десятке. Сойдясь с другими, он узнал, что в «Огоньке» за кроссворд платят сорок рублей, но пробиться туда почти невозможно — штатные сотрудники перекрыли все подступы. Когда звонят кроссвордисты и рассказывают о кознях коллег, о том, кто, как, какими запретными путями проник на страницы того или иного издания, Игореша очень волнуется, иногда до того распереживается, что заснуть не может, и надо же, именно в бессонные, возбужденные ночи и удается ему создавать наиболее талантливые кроссворды с такими, например, словами, как Доплер, цефеида, плюрализм и или даже Мандриковка. Вы что-нибудь подобное слышали? Невероятно! Но не все, конечно, ценят — завистники! Алчные пиявки, присосавшиеся к редакционному корыту! А сами ничего не могут, доходят то того, что вписывают название кратера на Луне! Чушь! Конечно, это кратер Ломоносова! Встретился Шихин однажды с Игорешей, в подземном переходе столкнулись, на площади Пушкина. Поздоровались, руки пожали, очень мило побеседовали. Игореша тут же заторопился рассказать о своих неудачах, об успехах Селены, очень заинтересовался, кто ныне где, кем, с кем... А Шихин спешил, ему уже выписали пропуск в редакцию — он написал потрясающий судебный очерк о том, как человека продержали в тюрьме под следствием четыре года, обвиняя в хищении двадцати миллионов рублей, а потом отпустили за отсутствием состава преступления, и этот человек, разбитый, уничтоженный, безнадежно больной, хотел одного — восстановления доброго имени. А редакция трусила, опасалась, ждала каких-то разрешений, Шихин настаивал... Ну и так далее — обычное дело.