Падай, ты убит!
Шрифт:
Селена, как и прежде, ходит в желтых бархатных штанах, может быть, даже в тех же самых, в которых когда-то молодой приезжала к Шихину в гости. Она посвятила себя оформлению витрин в овощных магазинах и гастрономах. Это дает ей возможность без очереди, прямо из директорского подвала перехватить колбасы, иногда возвращается домой с дареной капустой или свеклой. Кроме того, она подрядилась читать лекции — резко осуждает американский империализм за несговорчивость в прекращении испытаний атомного оружия, выступает против использования черных дыр в военных целях, приветствует движение сторонников мира и неустанно призывает слушателей не жалеть усилий для поддержания экологического баланса на планете.
Федулову повезло — десять лет работы на поприще канализационного устройства ему зачли в подземный стаж, и пятидесяти лет он вышел на пенсию. Однако отдыхать не собирается, много работает — срисовывает картины Шишкина, Васнецова, частенько изображает «Незнакомку» Крамского, а уж когда вдохновение подопрет так, что спасу нет — на «Трех богатырей» руку поднимает. И получается. А что? Вполне. Жена, не ожидая, пока краска высохнет, несет федуловское творение на работу и вывешивает в курилке, в противопожарном уголке, между мужским и женским туалетами. И скромненько так прикрепляет бумажку с ценой. Когда десятку запросит, когда на четвертную замахнется, однажды даже полсотни удалось отхватить — рама больно дорого обошлась. Ну что, повисит, повисит картина неделю-вторую, глядишь: у кого-то душа и дрогнет, к прекрасному потянется — на подарок ли подслеповатой бабушке, или еще кому. А Федулова уж тут как тут, новую вывешивает, поскольку начальство запретило выставлять сразу несколько картин — не базар, дескать, нечего торжище устраивать в храме науки. Приходится в Измайловский парк ездить, но для Измайлова Федулов цветы рисует. Обожает ландыши. Изображать их проще, и, опять же, берут ландыши охотнее, у многих с ними воспоминания о молодости связаны. Старушки в основном берут, рано располневшие женщины и, конечно, мужчины — для подарков старушкам и рано располневшим женщинам. Дескать, помню, дескать, до сих пор душа трепещет. А Федулову того и надо — руками машет, в возбуждение впадает, иногда даже стихи про ландыши наизусть читает, а как-то магнитофон принес и запись крутанул — «Ландыши, ландыши, первого мая привет...» Сам себя записал и перед публикой исполнил. Помогло. Три произведения в тот день продал по пятнадцать рублей каждое. Он и рамки сам делает, насобачился такие рамки сколачивать, что другие живописцы просят, деньги предлагают. Поэтому последнее время Федулов на рамки переключился — выгоднее.
Зубы Федулов так и не вставил, даже наоборот, несколько штук потерял, поэтому оставшиеся выглядят еще крупнее и даже с некоторым вызовом. К девушкам в троллейбусах он больше не пристает, но провожает, провожает, шельмец, их глазами, будто понять пытается — что ему нужно от этой незнакомой гражданки с загорелыми коленками и открытой шеей? И выступы у нее опять же на груди, и какое-то значение светится в глазах... Промучавшись минуту-вторую, Федулов отворачивается, так и не поняв, что его растревожило, что разволновало.
А Федулова этому только рада. Жизнь ее стала спокойнее, она даже слегка пополнела против прежнего, хотя в это и трудно поверить. Привычку оттягивать резинку трусов и шаловливо постреливать ею позабыла, поскольку теперь попросту не может найти резинку в складках, не может оттянуть и щелчка не получается. Если муж задерживается, она знает, что не прилип он к проходящей мимо юбке, не устремился вслед за чьим-то подолом, он сидит во дворе с доминошниками, и ей достаточно крикнуть погромче с балкона, чтобы через минуту он был дома. Федулов знает, зачем его звали, он входит и, не говоря ни слова, начинает выдавливать краску из тюбиков — на мольберте стоит полотно с тщательно, по клеточкам, срисованными детьми, убегающими от грозы.
Посильный вклад в семейный достаток вносит и Федулова — случает собак и торгует щенками. Помоталась она как-то по московским базарам, обществам, ханыгам и раздобыла суку ньюфаундленда, ленивое, постоянно беременное существо, которое занимает половину спальни. Наладилась Федулова где-то ее оплодотворять и торгует детишками своей несравненной Жозефины. Щенок стоит, к примеру, двести рублей, приносит Жозефина каждый раз не менее пяти — семи, так что свою ставку кандидата наук Федулова удваивает. Это тем более существенно, что их институт по разработке новых способов лужения собираются разогнать, поскольку лудить стало совершенно нечего. А то ведь до чего дошли — разработали способ латания старых самоваров с помощью лазера в условиях разреженного космического пространства. Выдающееся достижение, ничего не скажешь, но институт все-таки распускают. Говорят, сначала в порядке эксперимента, а если народное хозяйство выдержит этот удар, то и насовсем.
Вовушка преподает. Заделался доцентом, остепенился, перестал стесняться своей внешности, что с ним частенько бывало раньше, особенно когда его обуревали срамные желания, связанные с противоположным полом. С годами эти желания посещают его все реже, и он смог заняться подготовкой специалистов-геодезистов. Правда, и поныне, и поныне, ребята, когда студентки, моргая потрясающими своими ресницами и волнуясь так, что вздымаются их нетронутые груди, спрашивают его о способах измерения длин и углов в лунных условиях, в неверном свете красного смещения, Вовушка теряется и не сразу, далеко не сразу, уясняет суть вопроса, подозревая в нем что-то интимное. Но в конце концов берет себя в руки и в меру своих знаний старается исправно ответить. Сами понимаете, удается ему это не всегда. А тут уж другая девушка спрашивает о перепаде красных высот и тоже смотрит на Вовушку в упор, и тоже волнуется, волнение передается ему... Тяжелая работа. Особенно для Вовушки, он так остро чувствует ушедшие годы.
Закончив дела в Пакистане, Вовушка частенько выезжает в Москву по разным надобностям, связанным с освоением космического пространства и измерением глубин черных дыр. Сотрудницы кафедры дружно и бесстыдно заказывают ему лифчики, трусики и даже нечто более срамное, но Вовушка заказы выполняет, привозя ворохи столичного добра, а если уж откровенно, он все закупает в Одинцове, где сидит у Шихина, пьет с ним хортицкую самогонку, а по телефону дает советы институтам, ведомствам и организациям. Сейчас он опять находится в стадии затяжной борьбы с ректором института, и, судя но прошлым его схваткам, можно предположить, что дни ректора сочтены.
О ком еще сказать, кто представляет для нас интерес? Костя Монастырский? Он открыл еще один закон, тоже очень важный. Все с ним соглашаются, восхищенно цокают языками, но не более. Говорят, вы правы, но что делать, что делать... И разводят беспомощно руками. Даже академик Благодеев восхитился проницательностью Монастырского, но стать соавтором решительно отказался, хотя раньше за ним такой самоотверженности не замечалось. А дело в том, что, соединив в математическом уравнении человеческий фактор, характер красного смещения и глубину черной дыры, в которой все мы неожиданно оказались, Монастырский в итоге получил время, которое приводило в ужас как сторонников перестройки, так и ее противников. Монастырское время не укладывалось ни в это столетие, ни в следующее. В этом просматривалась идеологическая дерзость и даже политический вызов. На Монастырского смотрели с преклонением и жалостью, провожая до двери, прощались навсегда, но, как ни странно, Костя никуда не девался, и это озадачивало, приводило в растерянность, заставляло поверить в перемены, поскольку до сих пор люди подобного ума обязательно куда-то девались. Многие видели в этом странном обстоятельстве коварство высших сил и не торопились ни радоваться, ни огорчаться долгожительству Монастырского.
Иван Адуев ныне на пенсии — ему зачли годы, когда он плавал на стальном корабле, на чем-то летал, каждодневно совершая вынужденные посадки и всплытия в суровых северных условиях. Зачли ему и те годы, когда он пил вино в Грузии, ловил рыбу на Украине, плескался среди теплых скал Коктебеля и балдел под пальмами в Гагре...
Отношения с Михаилом Васильевичем Ломоносовым у него остаются натянутыми, возле Горного института Адуев не появляется, а если судьба все-таки забрасывает его туда, на Постамент он старается не смотреть, что-то несуразно-ревнивое ворочается в его груди, а если взглянет неосторожно, долго переживает, ночь проходит без сна. Стоя на балконе, он курит, и космическое пространство волнует Ивана, в расположении звезд он ищет объяснение собственных промахов, а на рассвете, обессилев вконец от душевных терзаний, падает в кровать и спит до полудня.
Последнее время в его жизни наметились надежды, вызванные оздоровлением общественной жизни — в городе освободились три постамента, и Адуев твердо рассчитывает на один из них. А скоро, по слухам, освободится место и в Днепродзержинске, соседнем городе. Там постамент стоит в начале широкого проспекта, перед ним простирается площадь, рядом новый автовокзал — даже приезжие могут полюбоваться памятником и возложить к адуевскому подножию свежие цветы. Сейчас Адуев озабочен тем, чтобы связать свою судьбу с этим городом и получить право занять постамент. Он ездит туда на базар, общается с народом, в школы заходит, рассказывает пионерам свою биографию и везде старается что-нибудь написать в книгах почетных посетителей, в книгах жалоб, на заборах — дескать, рад за вас и так далее. И, кажется, добился своего, в городе он стал довольно известной личностью, при его появлении публика оживляется, прохожие задают Адуеву вопросы, охотно смеются, хотя он и не старается смешить.