Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— Отзынь!
— Что они там делали? Признавайся!
— Смотрели на меня.
Физиономия у него была просто малиновая, он так и отворачивался от Кевина, чтобы тот не увидел его малиновой физиономии. Сейчас и этот заревёт.
Джеймс О'Киф краснеть не стал.
— На яйца наши они смотрели, — сообщил он.
Стало тихо-тихо, аж слышно, как повизгивали об линолеум резиновые наконечники Дэвидовых костылей. Джеймс О'Киф уставился в конец очереди. Он сознавал свою власть, и сознавал, что это ненадолго. Кровь моя застыла в жилах. Джеймс О'Киф был убийственно серьёзен.
— Отвянь!
Кевин отвял.
— Зачем?
Джеймс О'Киф даже не удостоил нас ответом. Плохи наши дела.
— Нет, правда, зачем?
— Просто смотрели?
— Ага, — снизошёл Джеймс О'Киф. — Она наклонилась и рассматривала прямо. Мои. А евоные — трогала.
— Неправда! — закричал Брайан Шеридан, — Не трогала она!
Чуть опять не расплакался.
— Нет, трогала, — не унимался Джеймс О'Киф. — сам ты врёшь, Шерро.
— Не трогала!
— Такой палочкой, — уточнил Джеймс О'Киф.
Мы аж застонали: «Да не тяни ты!»
— Палочкой! Палочкой, не руками! — простонал, изнемогая, Брайан Шеридан. По лицу его было понятно, как это важно, что палочкой, а не рукой.
— Не руками! Не пальцами!
Он еле успокоился, и лицо его пошло алыми и белыми пятнами. Кевин схватил Джеймса О'Кифа, я набросил ему на шею свитер петлёй. Нам требовалось знать, зачем палочка, больше, чем прочим: наша очередь приближалась.
— А ну, говори!
Я хорошенько придушил О'Кифа.
— Говори, О'Киф! Мы тебя слушаем.
Я приотпустил свитер. На горле Джеймса горела красная отметина. Мы не шутки шутили.
— Она подняла его яйца палочкой. Такой, как от мороженого.
Он обернулся ко мне:
— А тебя я достану, будь уверен.
Кевину ничего не сказал, а мне сказал.
— А зачем? — спросил Иэн Макэвой.
— Посмотреть с обратной стороны, — провозгласил Джеймс О'Киф.
— Зачем?
— Я почём знаю?
— Проверить, нормальный он или нет.
— И он нормальный? — обратился я к Брайану Шеридану.
— Да!!
— Чем докажешь?
Дверь распахнулась, вышли ещё двое.
— Она тебе трогала этой палочкой? Трогала?
— Не-ет. Она ж только глянула? Ребят, докажите.
— Только глянула.
— И как тебе понравилось? — вопросил Кевин.
Брайан Шеридан зарыдал.
— Да она ж только глянула.
Мы от него отстали, потому что шли следующими. Я скинул рубашку и куртку, и тут только забеспокоился.
— А что ж мы должны целиком раздеваться?
Мне ответил Джеймс О'Киф:
— Там ещё много чего делают.
— Чего делают?
Двое в предбаннике отчаянно копались. Медсестра взяла их за локти и решительно повела в кабинет. И дверь прикрыла.
— Это она? — шепнул я Джеймсу О'Кифу.
— Она, она, — сказал он.
Та самая, с палочкой. Та, что опустится на колени и будет разглядывать наши яйца. Медсестра, кстати, совсем не казалась такой ужасной. Более того, была симпатичная. С улыбкой на лице она вела наших в кабинет за локти. Волосы взбиты в пышный узел, и несколько прядок падали на лоб и на уши. Без шапочки. Молодая.
— Дерьма-пирога, —
Мы разразились смехом, потому что это было смешно, да и потому, что «дерьма-пирога» выдал именно Дэвид Герахти.
— У тебя и яйца полиомиелитные?
Кевин не получил того, на что рассчитывал. Герахти бодро подтвердил:
— Ещё какие полиомиелитные. Их она трогать не захочет ни за какие коврижки.
Тут мы опомнились.
— Чего они там делают?
Брайан Шеридан стал рассказывать. Пятна сошли с его физиономии, и он снова сделался на себя похож.
— Доктор слушает через трубочку. Спину и живот.
— А трубка холоднющая, — влез Джеймс О'Киф.
— Ага, ага, — поддакнул Шеридан.
— Ага, — подхватил парень, который недавно вышел, — самое противное — эта трубка.
— А БЦЖ смотрят?
— Ага…
— Сколько можно одно и то же…
Я снова проверил свои прививки Все три отметины на месте. Выделяются чётко, как на верхушке ореха. Я проверил заодно и Кевиновы БЦЖ. Тоже никуда не делись.
— А уколы делают? — спросил кто-то.
— Нет, — ответил Брайан Шеридан.
— Нам не делали, — сострил Джеймс О'Киф. — Но тебя непременно на шприц насадят.
— Заткни, О'Киф, глотку.
Тут снова вылез Дэвид Герахти:
— А с задницей что-нибудь делают?
Раздались смешки. Я ржал громче, чем хотелось, как, впрочем, и все остальные. Мы все боялись, а Дэвид только что из-за нас глотал слёзы. Впервые он громко, перед всеми удачно сострил; я им гордился.
Вышли ещё двое, противно улыбаясь, и дверь открылась для нас. Была наша с Кевином очередь. Я зашёл первый. Пришлось. Кевин меня затолкал.
— Попроси, чтобы палочкой, — напутствовал Дэвид Герахти.
Я гоготнул, но не сразу.
Та, с палочкой, ожидала нас. Как только она глянула на меня, я словно ослеп.
— Брюки и нижнее бельё, мальчики, — пропела страшная медсестра.
Тут только я вспомнил о булавке на штанах, которую прицепила-таки маманя, и густо покраснел. Слегка отвернувшись от Кевина, я сунул булавку в карман. Потом повернулся и стал насвистывать, чтобы согнать краску со щёк. Трусы у Кевина были грязнее некуда: прямо посерёдке прямая бурая полоса, яркая с изнанки и светлая снаружи. На свои трусы я и не глядел, скинул да оставил валяться. Я вообще ни на что не глядел: ни на Кевина, ни на пол, ни на врача, сидевшего за столом. Я ждал. Ждал прикосновения кошмарной палочки. Медсестра встала передо мной. Я не смотрел. Не чувствовал яиц. Вообще ничего не чувствовал. При первом же прикосновении палочки заорал бы благим матом и обгадился. Медсестра всё не уходила. Наклонилась. Пригляделась. Уставилась. Потерла подбородок, наверное. Призадумалась. В углу кабинета, прямо над доктором, висела громадная сухая паутина. Нити её покачивались на сквозняке. А та, с палочкой, всё думала и думала. Если что-то не так, поднимет, и посмотрит с изнанки. Не гляну вниз — она не станет… И я высматривал и высматривал паука. Если палочка, мне конец. Самое невероятное в пауках — то, как они ткут свои паутинки. Не быть мне уже нормальным…