Падение Царьграда
Шрифт:
«О Аллах! — подумал эмир. — Это моя мать, но если я не могу сказать ей, что я её сын, если я не могу назвать её матерью и броситься к ней на шею, то, Аллах, если ты всемилосерд, дозволь мне хоть раз увидеть её лицо, а ей дозволь увидеть меня».
Но она не поднимала своего лица, и оно было скрыто фатой.
Ещё две минуты, и она исчезла за дверью часовни.
Слёзы брызнули из его глаз. Он простёр руки к ней и бросился на колени. Но когда он поднял голову, то её уже не было перед ним, и он знал, что она его не видела.
Он последовал за ней в часовню, но в дверях его остановил один из приближённых графини. В часовню не пускали чужих.
Он пустился в обратный путь. Достигнув
Он просидел около часа, обдумывая своё положение. Он не хотел изменить принятого им твёрдого решения — сначала отправиться 8 Константинополь, а потом снова приехать в Италию. Но совесть мучила его. Зачем было подвергать бедную мать новым горестям? О, если бы она только увидела его. Но если она его не увидела, то это была воля Аллаха, и эмир несколько утешился. Во всяком случае, он недаром был в Бриндизи: он нашёл не только мать, но и графский титул, не вымышленный, а настоящий. С этой минуты он решил называть себя графом Корти.
Прежде чем покинуть скамейку, он пристально посмотрел на изображение Богородицы. Теперь ночь окутывала статую мрачным покрывалом, и не видно было Её лица. Но по какому-то странному влечению он подошёл к статуе и поцеловал её йогу.
Из Бриндизи эмир отправился в Венецию и провёл две недели в этом славном городе, где купил галеру, на которой впоследствии появился у Золотого Рога. Затем он поехал в Рим. В Падуе он купил всё необходимое вооружение для рыцаря и собрал целый отряд кондотьери, то есть наёмников разных национальностей. В это время папа Николай V был чрезвычайно озабочен усмирением своих вассалов, постоянно враждовавших между собой и немилосердно грабивших соседние города. Графу Корти, как уже стал открыто называться эмир, случайно удалось спасти один из папских замков от нападения шайки мародёров, и Николай V, приняв его, спросил, какой он желал бы награды за свой подвиг.
— Я желал бы прежде всего, чтобы ты собственноручно посвятил меня в рыцари, — отвечал граф Корти.
Папа взял меч из рук одного из своих телохранителей и совершил, над графом обряд посвящения в рыцари.
— А ещё чего ты желаешь, сын мой?
— Мне надоело сражаться с людьми, которые должны бы быть христианами, прошу тебя, поручи мне вступить в борьбу с варварийскими пиратами, которые опустошают моря.
Его просьба была исполнена, и папа снова повторил:
— А ещё чего ты желаешь?
— Ничего более, святой отец. Благослови меня и вели выдать мне свидетельство за твоей печатью об оказанных мне тобою милостях.
То и другое было охотно даровано.
Граф Корти немедленно распустил своих кондотьери, поспешно направился в Неаполь, а оттуда вернулся в Венецию. Там он запасся большим количеством лучшего миланского оружия и самой модной венецианской одеждой.
На своей галере он поплыл в Триполи, а по дороге пленил мавританское судно, которое отдал, как добычу, матросам своей галеры, отправляя их домой. Пленённых мавританских моряков он приказал отпустить, а затем нанял их же себе в матросы, чем, конечно, заслужил их вечную благодарность.
Затем граф направился в Алеппо, купил кровных арабских лошадей и пошёл прямо в Константинополь.
Вот каким образом очутился бывший эмир-Мирза, а теперь граф Корти, на палубе галеры у Золотого Рога.
До сих пор он успешно исполнял взятое па себя трудное дело, но нельзя сказать, чтобы он был счастлив. Ему удалось найти мать, отечество и религию своих предков. Но он находился в таком положении, что не мог признать открыто ни того, ни другого, ни третьего. Печальные мысли постоянно теснились в его голове, и граф Корти был далеко не тем весёлым, беззаботным эмиром, которого так любил Магомет.
V
КНЯЖНА ИРИНА В ГОРОДЕ
Приёмная в городском доме княжны Ирины, проводившей в Константинополе зиму, состояла из большой овальной залы, разделённой посередине накрест двумя розовыми мраморными колоннами, которые соединялись арками, с шерстяными занавесями, перехваченными богатыми шёлковыми шнурками с кистями. Каждое из отделений залы освещалось сверху окнами, а для обогрева были устроены маленькие жаровни. Пол был мозаичный, в клетку жёлтого и розового цвета. Меблировка заключалась в большом количестве резных кресел и стульев, многочисленных пёстрых коврах и массивных столах с медной и яшмовой инкрустацией. На столах стояли каменные кувшины в форме ваз и хрустальные стаканы. Стены были покрыты арабесками, среди которых виднелось несколько картин. Двери без занавесей были расположены друг против друга, а окна на потолке, конической формы, были из чистого стекла.
На стуле в одном из отделений роскошной залы сидела княжна и вышивала на пяльцах. Возле, на маленьком столе, были разложены необходимые материалы для вышивания, под её ногами лежала львиная шкура.
Налево от княжны, на груде подушек, лежала бледная, ещё не совершенно оправившаяся от перенесённых волнений Лаель. Княжна Ирина вняла просьбе сына Иадая и, взяв молодую девушку под своё попечительство, окружила её заботами.
В других частях залы находились приближённые к Ирине молодые девушки и женщины. Одни читали, другие вышивали, третьи пели, так как Ирина предоставляла им полную свободу.
Только что одна из девушек пропела конец песни, возбудивший громкие рукоплескания, как в комнату вошёл старик Лизандр и доложил княжне, что её желает видеть Сергий. Она вместо ответа наклонила голову, и Лизандр, удалившись, через минуту ввёл русского послушника.
Хотя обращение Сергия отличалось почтительным характером, но в нём ясно проглядывала уверенность в том, что его присутствие приятно. Это не означало, что он был фамильярен с княжной Ириной, но она ни от кого не требовала применения формального этикета и просто считала, что каждый человек, даже император, обязан был преклоняться перед ней. Но Сергий был ближе для неё, чем все остальные по разным причинам. Никогда она не видывала человека, который так мало знал свет и был бы так прост, так добродушен. Поэтому он нуждался в советнике и руководителе; эти обе обязанности она охотно взяла на себя, частью из чувства долга, частью по доброй памяти к отцу Илариону.
Ирина знала о любви, которую питали друг к другу Сергий и Лаель. Они, как дети, не скрывали своих чувств.
Мир сурово обошёлся с Сергием, и хотя он мужественно старался скрыть это, но Ирина видела, что он страдал. По её мнению, он заслуживал общую благодарность за то, что спас Лаель и дал императору возможность уничтожить нечестивое учреждение, созданное Демедием. Но, к несчастью, могущественное братство святого Иакова питало к Сергию явную ненависть. Они утверждали, что он мог спасти Лаель, не причинив смерти Демедию, и даже обвиняли его в двойном убийстве — прежде племянника, а потом и дяди. Из уважения к императору, который одобрял действия Сергия, они не изгнали юношу из своей среды, но он уже не решался пользоваться привилегиями. Его келья была пуста, и все службы совершались без него. Одним словом, братство ждало только удобного случая, чтобы выместить на нём свою злобу, а он продолжал надеяться, что его отношения с братством так или иначе поправятся. Не имея никаких занятий и послушаний, он жил в доме патриарха и в свободное время ходил по старинным церквам Константинополя, а также часами катался в лодке по Босфору.