Падение Царьграда
Шрифт:
Читатель, вероятно, помнит, что посланцы русского великого князя Владимира, сына Ольги, приехав в Константинополь, сделались христианами, как только увидели святую Софию. Подобное же впечатление произвело это зрелище и на графа Корти. В известном смысле он был также неверующий полуварвар. Много часов он провёл с Магометом, рисуя планы великолепных дворцов и мечетей. Но что значили все их проекты в сравнении с тем, что он видел перед собой. Если бы его глазам представился неожиданно Каприйский грот со всеми его чудесами природы, то он не был бы так поражён. Он медленно продвинулся на несколько шагов и стал жадно смотреть вокруг себя; его взгляды охватывали общий абрис открывшейся перед ним картины, а не останавливались на частностях и мелочах, на вышине и ширине, на глубине и богатстве, на разноцветном мраморном полу, колоннах, разнообразных сводах, выдающихся галереях, карнизах, фризах, балюстрадах, золотых крестах, блестящих окнах, алтаре, сверкавшем бесчисленными зажжёнными свечами и драгоценными камнями; на лампадах, подсвечниках, церковных сосудах, хоругвях и образах, на малых куполах, которые постепенно уносились к центральному куполу, по величине и красоте превосходящему всякое описание.
Как долго стоял граф Корти, поражённый величием святой Софии, он сам не знал, а пришёл он в себя только благодаря неожиданно раздавшемуся пению; он вздрогнул.
Прежде всего ему пришла в голову мысль о сравнении святой Софии с Каабой. Он вспомнил тот день, когда он упал полумёртвым у подножия чёрного камня. Как та картина была мрачна в сравнении с этой. Там был мрачный камень, окружённый фанатиками, а здесь... Всё сияло, всё было светло, лучезарно. Естественно, ему пришла в голову мысль, что этот храм принадлежал к той вере, которую исповедовала его мать. Он вспомнил, как она шла ночью в часовню, чтобы молиться о его возвращении. Глаза его наполнились слезами, сердце дрогнуло. Отчего её вера не могла быть его верой? Впервые задал он себе этот вопрос.
Тем временем из алтаря вышел епископ, окружённый духовенством в богатом облачении. Ему надели на голову митру, сверкавшую драгоценными камнями, и золотую ризу; тогда он произнёс молитву и, подняв с престола чашу, вознёс её. Раздалось торжественное пение, которое наполнило нежной мелодией своды. Все опустились на колени; невольно, сам того не чувствуя, граф Корти сперва последовал их примеру, но быстро вскочил и теперь стоял один во всей церкви. Ему стало неловко выделяться в большой толпе. Неожиданно он увидел направлявшийся прямо на него ряд женщин. Все они были в белых фатах, но лицо первой женщины было открыто. Ещё несколько шагов, и он увидел её лицом к лицу. Из-за нежного румянца, заливавшего её щёки, она казалась ребёнком. Глаза её были опущены, а губы слегка двигались, словно она принимала участие в пении, торжественно наполнявшем церковь. Её лицо блистало каким-то лучезарным светом. Сердце графа Корти тревожно забилось, так как нет на свете человека, который может оставаться равнодушным перед женской красотой, какие бы обеты он ни давал.
Она направлялась к главным дверям, а так как он стоял перед этой дверью, то, поравнявшись с ним, на мгновение остановилась и с удивлением посмотрела на этого рыцаря во всеоружии.
— Прости, рыцарь, что я помешала твоей молитве, — сказала она с улыбкой.
— А я, сударыня, — отвечал он, — благодарю Бога, что оказался перед этой дверью.
Он посторонился, и она вышла из церкви.
Теперь собор, за минуту ещё поражавший его своим величием, показался графу Корти совершенно простой, обыкновенной церковью. Он уже не слышал пения и не видел окружавшего его великолепия. Его глаза не покидали двери, за которой она исчезла.
Он словно очнулся от сна, и первая мысль, пришедшая ему в голову, были слова Магомета: «Ты узнаешь её с первого взгляда».
Это была она, она, о которой писал Магомет на пергаменте, принесённом в этот день верным Али.
Тогда он вспомнил всё, что ему говорил Магомет, прощаясь в Белом замке. В ушах его раздавались слова его повелителя: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё», а также: «Не забывай, что в Константинополе я должен принять её такой же непорочной, как я видел её в последний раз».
Машинально вышел он из церкви, сел на лошадь и поехал домой.
Мысленно повторял он всё одно и то же: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё». Тщетно старался он отогнать от себя преследовавшую его мысль, тщетно старался уверить себя, что возненавидит её. Всё-таки внутренний голос повторял в его сердце в продолжение остального дня и наступившей затем ночи: «Ты полюбишь её, как все её любят».
В сущности, он уже любил её.
VII
ПИСЬМО ГРАФА КОРТИ К МАГОМЕТУ
В двенадцать часов воздух не так ясен и тени ложатся длиннее, а вечером снега с горных вершин придают воздуху свежесть: вот единственное различие между наступившим сентябрём и концом июня в Константинополе.
Граф Корти постепенно привык к своей новой роли. Его положение становилось всё тяжелее, чем более он содействовал катастрофе, которая должна была уничтожить империю, не сделавшую ему ничего дурного. Но всего невыносимее была для него любовь к княжне Ирине, так как он должен был удерживать свою страсть из преданности Магомету, не дозволяя себе никаких мечтаний и надежд.
Однако, несмотря на постоянную борьбу в его сердце самых противоположных чувств, он продолжал исполнять то, что он считал своим долгом, и аккуратно посылал Магомету отчёт о своей деятельности. Мы приведём из его писем несколько отрывков.
Вот что писал он, например, в своём донесении после того, как в первый раз посетил святую Софию.
«Повергаю себя к твоим стопам, о мой повелитель, и молю Аллаха сохранить тебя в вожделенном здоровье и силе, а также оказать тебе помощь во всех твоих мудрых начинаниях... Ты просил меня всегда говорить прежде всего о родственнице императора. Вчера я отправился в церковь, которую греки уважают более всего на свете и которая, говорят, выстроена Юстинианом. Её громадные размеры поразили меня, и, зная, как мой повелитель любит подобные великолепные здания, я не обинуясь заявляю, что если бы не было другой причины для завоевания этого нечестивого города, то было бы достаточно для этого обращения святой Софии в мечеть. Богатства, собранные там в течение веков, неисчислимы; но всё великолепие собора, сверкавшего на солнце всеми цветами радуги, поблекло в одно мгновение, как только появилась княжна Ирина. Её лицо блестит, как тысяча звёзд. Вся её фигура представляет такое сочетание красоты и грации, что даже Гафиз, любимый поэт моего повелителя, не сумел бы её воспеть и удовольствовался бы только словами: эту песню из песней не выразить никаким стихом. Проходя мимо меня, она заговорила со мной, и в её голосе звучала любовь. Но вместе с тем она отличается царственной осанкой, вполне достойной той, которая будет царить над всем миром благодаря моему повелителю. И относительно княжны Ирины я скажу то же, что о святой Софии: для обладания ею тебе стоит поднять весь свет против этого нечестивого города. Ты один, мой повелитель, достоин её. Как счастлив буду я, если пророк дозволит мне быть смиренным орудием твоего благополучного бракосочетания с ней».
Это послание оканчивалось следующим образом.
«По приглашению его величества императора я имел вчера аудиенцию в его Влахернском дворце. Двор был в полном сборе, и после представления императору я познакомился и со всеми придворными. Всем распоряжался на этом приёме Франза, которого мой повелитель знает. Я сначала боялся, чтобы он меня не узнал, но он слишком предан отвлечённым размышлениям, чтобы видеть то, что у него под носом. Князь Нотарий также был там и много разговаривал со мною об Италии. По счастью, я знаю более его о городах, обычаях и современном положении этой страны гяуров. Он поблагодарил меня за сообщённые мною сведения, и когда я рассказал ему, по какому случаю папа выдал мне свидетельство, то он прекратил мой допрос. Я имею основание, а также император, держать ухо востро относительно этого человека. Франза — человек не опасный, но князь Нотарий — дело совершенно иное. Относительно императора я могу смело сказать, что он мой друг и что через месяц я буду пользоваться его полным доверием. Это прекрасный, храбрый человек, но очень слабохарактерный. Он способный полководец, но у него нет ни помощника, ни солдат; он слишком доверчив для политики и слишком религиозен для государственного деятеля. Всё своё время он посвящает духовным лицам и церковным обрядам. Я уверен, что мой повелитель похвалит меня за принятую мною меру, чтобы приобресть его доверие. Я поднёс ему одного из коней, приведённых мною из Алеппо, и такой прекрасной арабской лошади он никогда не видал на своей конюшне. Поэтому сам император и весь его двор вышли на улицу, чтобы полюбоваться удивительным животным».
В третьем донесении говорилось:
«Я обедал во дворце; за столом присутствовали многие офицеры армии и флота, члены императорского двора, патриарх, епископ, княжна Ирина, окружённая значительным числом высокорожденных дам и девиц. Его величество среди этого собрания был солнцем, а княжна Ирина — луной. Он сидел на возвышенном месте в одном конце стола, а она помещалась против него. Между же ними, по обе стороны, занимали место гости. Я смотрел только на луну и невольно думал, что вскоре мой повелитель будет источником её света, а она, красота из красот, будет достойным спутником лучезарной славы моего повелителя. Его величество оказал мне честь подвести меня к ней. Вспоминая о том, чем она будет для моего повелителя, я хотел пасть ниц перед нею, но вспомнил, что итальянцы не прибегают к подобного рода приветствиям... Она удостоила меня разговором. Её ум так же прелестен, как и её красота. Я очень почтительно заговорил с нею и предоставил ей выбрать тему разговора. Она выбрала религию и войну. Если бы она была мужчиной, то из неё вышел бы великий полководец, но, будучи женщиной, она глубоко религиозна. Самая любимая её мечта — приобретение вновь христианскими державами гроба Господня. Она спросила, правда ли, что папа благословил меня на борьбу с пиратами Триполи, а когда я отвечал утвердительно, то она воскликнула с жаром: «Война была бы самым благородным делом, если бы всегда имела целью крестовый поход». Потом она стала расспрашивать меня о святом отце; так как она называет папу святым отцом, то я полагаю, что она принадлежит к той партии, которая признает его главой церкви. Она желала знать, на кого он походит, учёный ли человек, представляет ли достойный пример духовенству, отличается ли веротерпимостью и окажет ли помощь христианам на Востоке, если бы им угрожала большая опасность... Конечно, моему повелителю будет нелегко привести княжну на путь истины, но никто никогда не раскаивался в тех усилиях, которыми в конце концов приобретается любовь. Я помню, что в детстве мой повелитель старался научить говорить ворона и райскую птицу. После долгих усилий ворон стал кричать «Аллах, Аллах», но райская птица упорно безмолвствовала, и, однако, мой повелитель любил её больше ворона, объясняя своё пристрастие к ней тем, что её перья очень блестящи».