Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
— А что, видная, красивая баба! — говорит Гришка с серьезностью.
За мельницей, по ту сторону арыка, растут два больших раскидистых дерева. Красные точки плодов мерцают между широкими листьями… Когда-то в Одессе, в доме Совторгфлота, где мы жили, тоже росла шелковица — как раз напротив окон капитана «Трансбалта» Балашова. Это было общее дерево, как всякая шелковица в Одессе, и я лазил беспрепятственно по ее веткам, доставая у самого края темные ягоды-качалки. От них потом несколько дней оставались лиловыми рот и руки…
Перескакиваем через арык с Мишкой
Здесь это называют тутовником. Деревья и листья — все тут больше. И ягоды раза в два-три крупнее — тяжелые, с жирным блеском и, если спелые, то совсем черные. Рвем их прямо от земли. Подтягиваюсь и сажусь на ветку туда, где ягод особенно много.
Внизу слышится какой-то шум. Выглядываю из-за листьев и вижу высокую женщину с тонким, очень красивым лицом. На это я почему-то сразу обращаю внимание. Женщине лет сорок. Она кричит что-то Мишке и Сапару, потом подскакивает ко мне и с силой дергает меня за сапоги.
— Чего там? — спрашиваю.
Она опять дергает меня и все без умолку что-то кричит. Спрыгиваю с неохотой:
— Что вам, шелковицы для солдат жалко? Не во дворе у вас деревья, а тут, на арыке!
Говорю это с обидой. Женщина почему-то перестает кричать. С полминуты смотрит на меня, потом что-то отрывисто говорит Сапару и отходит в сторону, Сапар стоит, виновато опустив руки. Он и съел-то там одну или две ягоды с ветки.
— Что она тебе сказала? — спрашиваю у него.
На лице у Сапара какое-то смущение. Он смотрит на Мишку, на меня, разводит руками:
— Она говорит мне… Ладно, это люди без толка. Но ты ведь мусульманин. Зачем так неправильно делаешь?
И вдруг я замечаю в открытые ворота, через которые вышла к нам женщина, пустой двор. Он совершенно пустой, без единой вещи, и это почему-то поражает меня. Трое детей выглядывают оттуда: девочка лет восьми в шаровариках и мальчики. У всех одинаковые черные глаза. И женщина эта очень худая, так что даже будто светится под кожей ее лицо…
Понурив головы, идем мы к мостику через арык: уже не скачем, как на эту сторону. За мельницей из-за дерева появляется Гришка. Лицо у него бледное.
— Скорее… уходим, уходим, товарищи!
Ну, этот кого хочешь развеселит.
На базаре толкаем пару зимнего белья, что оказывается лишней у Мишки Каргаполова. Какое-то свое сдал Рашпилю взамен. Тот, вообще, скотина, но когда есть возможность помочь курсанту, старшина эскадрильи закрывает глаза. Все же двадцать лет в сверхсрочной службе, и знает, что нужно ладить не с одним начальством. А Рашпилем его зовут потому, что вся рожа у него в оспе.
Пируем в тени: теплые блины, лепешки, мешалда. Когда уходим, к нам привязывается сын подполковника Щербатова. Этот всегда на базаре, ходит, где едят, принюхивается.
Ну, жлоб с деревянной мордой! Видит, что не хотят с ним дело иметь, а все идет сзади, заговаривает. Задерживаюсь.
— Ты, кусошник, — говорю. — Давай, оторвись от нас!
Он останавливается в пяти шагах, смотрит на меня с ненавистью:
— Подожди, увидишь…
— Что, бить меня будешь? — спрашиваю. — Так ты же знаешь, что я сильней тебя. Ударю один раз, и калекой останешься на всю жизнь.
Что-то крысиное есть в его маленьких глазках и крепких челюстях с длинными желтыми зубами.
— Еще пожалеешь, Борис, — обещает он.
Поворачиваюсь к нему спиной, догоняю своих.
Возвращаемся в эскадрилью. Вечером я, Валька Титов и Со идем в гости. Перед тем советуемся, проходим на вторую за сквером улицу. Там живет наш полковник Бабаков. За оградой, под окнами его дома, растут цветы: белые и красные розы. Их тут тьма-тьмущая. Уже совсем темно. Со остается на стреме, а мы с Валькой прыгаем в палисад. Черт, нужно было нож взять. Обкалывая руки, ломаем сочные стебли. В окне на занавеске движутся женские тени. Ничего, Ринке тут еще роз хватит, останется…
Ну, пора рвать когти. Только подходим к ограде, нас ослепляет яркий свет. Это полковник на машине. Сидим не дыша. Он идет через калитку тяжелыми и шаркающими шагами и вдруг останавливается буквально рядом с нами. Кажется, на всю улицу слышно, как бьется у меня сердце. Ясно вижу высокую сгорбленную фигуру и лицо, повернутое в нашу сторону.
Постояв так минуту, полковник идет в дом. Мы переваливаемся через ограду и все трое бежим, что есть силы, гремя сапогами по посыпанной гравием дороге. Лишь квартала за четыре останавливаемся. Смотрим с Валькой друг на друга: неужто видел нас полковник? Нет, не в лицо, конечно, а просто наши курсантские фигуры. Ведь и погоны мы надели парадные, с золотой каймой и лычками. Почему же не окликнул он нас тогда?..
Из окон Иркиного дома слышна музыка:
Веселее, моряк, веселее, моряк,
Делай так, делай так, делай так!..
Мы заходим во двор, переступаем через большую черную собаку, которая сидит на цепи. Она так воспитанна, что курсантов не трогает. Зато как зверь она бросается на офицеров топотряда. В доме у Ирки снимает комнату лейтенант топограф, лет ему около тридцати. Он вроде бы даже делал Ирке предложение, но ему отказали. Как же пес различает погоны? Запах что ли от нас особый, бензиновый…
Заходим со своим букетом. Ирка с Надькой накрывают скатертью стол. Третья девочка — их подруга — носит чайную посуду. Появляется из кухни Иркина мать. Она что-то там печет и руки у нее в муке. Я еще со двора услышал этот запах и остро вспомнил свою мать. Она тоже пекла к дню моего рождения…
У Ирки отец был каким-то районным начальством и сейчас на фронте. Мать работает в райисполкоме. Дом у них хороший, такой, в котором люди живут постоянно, всю жизнь. В доме есть шкафы, буфеты, кровати с никелированными спинками, всякие вещи. Я только смутно помню такие дома и не бывал в них за годы войны.