Падение Иерусалима
Шрифт:
Мириам подняла свою темноволосую голову с плеча центуриона и показала пальцем на Симеона.
— Верно ли она говорит? — спросил у него цезарь. — Отвечай правду, ибо я всё равно её выясню, если солжёшь, го будешь казнён.
— К этой казни её приговорил синедрион, среди членов которого был её собственный дед Бенони; там, на свитке, и его подпись, — угрюмо пробурчал Симеон.
— За какое же преступление?
— Она помогла бежать пленному римлянину, — с яростью ответил он. — Да будет её душа ввергнута навечно в пылающую геенну!
— Как зовут пленного римлянина?
— Не помню.
— Ну что ж, — сказал цезарь, — какая в конце концов разница? Или он сейчас в безопасности, или мёртв. Судя по твоему одеянию, ты тоже член синедриона. Так?
— Да, я Симеон. Ты, надеюсь, слыхал это имя.
— Симеон? Да вот она — твоя фамилия на свитке, самая первая. Ну что ж, Симеон, ты приговорил благородную госпожу к жестокой смерти за то, что она спасла — или пыталась спасти — римского солдата; поэтому будет только справедливо, если ты отведаешь своего собственного вина. Прикуйте его к колонне над воротами, пусть он там помучается, пока не умрёт. Твой Священный Дом разрушен, Симеон, и конечно же как верный священник ты не пожелаешь пережить Храм, где служил Богу.
— Ты прав, римлянин, — ответил он, — хотя я и предпочёл бы более быструю смерть, какая, я надеюсь, постигнет тебя.
Его увели, и скоро он уже стоял над воротами, прикованный всё той же цепью и с руками, связанными той же верёвкой.
— А теперь что касается этой бедной девушки, — продолжал Тит. — Она назареянка, а все люди говорят плохо об этой секте, ибо она подрывает законную власть и проповедует вероучение, пагубное для мира. Она предала свой собственный народ, что само по себе является преступлением, хотя в этом случае мы, римляне, не имеем оснований для недовольства. Но мы подали бы дурной пример, если бы её освободили, к тому же ей угрожает смерть. Я повелеваю, чтобы о ней хорошо заботились, а когда она выздоровеет, отослали бы её в Рим, где она украсит праздничное шествие, если благосклонные боги даруют мне триумф; затем пусть её продадут в рабство, а вырученные деньги распределят среди раненых солдат и бедноты. Кто позаботится о ней?
— Я, — вызвался центурион, который освободил Мириам. — У меня в шатре живёт старуха, которая для меня стряпает, она и присмотрит за больной девушкой.
— Запомни, друг, — ответил Тит, — эта девушка — моя собственность, и ей не должно быть причинено никакого вреда.
— Согласен, цезарь, — сказал центурион. — Я буду обращаться с ней, как с родной дочерью.
— Хорошо. Пусть все присутствующие запомнят и твои слова, и моё повеление. В Риме, если мы благополучно туда возвратимся, ты дашь мне отчёт об этой пленнице по имени Мириам. А теперь уведите её, у нас есть дела поважнее, чем заниматься судьбой этой девушки.
Глава IV
ЖЕМЧУЖИНА
Миновало много дней, но война продолжалась, евреи всё ещё удерживали Верхний город. В одной из атак центурион, спасший Мириам, был ранен копьём в ногу, да так тяжело, что не мог нести дальнейшую службу. Он пользовался особым доверием Тита; цезарь приказал, чтобы он отбыл с ранеными и больными в Рим, взяв с собой большую часть захваченных сокровищ, и центурион отправился в Тир, откуда отплывал корабль. Исполняя повеление цезаря, он отвёз Мириам в лагерь своего легиона на Масличной горе и поселил её у себя в шатре, где её выхаживала старая рабыня. Перенесённые девушкой мучения и всё, ею виденное, подорвали её здоровье так сильно, что некоторое время она была на краю смерти. И всё же сытная еда и забота вернули ей телесные силы. Однако все эти недели она была не в себе, постоянно бредила, заговаривалась.
Многие на месте этого римлянина, вероятно, утомились бы и вытолкали Мириам вон, чтобы она разделила участь сотен других бедных существ, которые бродили по стране, пока не погибали или попадали в плен к арабам. Но он свято соблюдал своё слово: будь Мириам и впрямь его родной дочерью, за ней не было бы лучшего ухода. Всё своё свободное время он сидел с ней, пытаясь исцелить её от помрачения ума; а после полученного им ранения он не отходил от неё с утра и до вечера; бедная девушка безумно к нему привязалась, обнимала его за шею и называла «дядюшкой», как в былые времена называла ессеев. Более того, она перезнакомилась со всеми солдатами легиона, которые, полюбив её, приносили ей фрукты и зимние цветы, а также всё, что могло бы ей понравиться. И получив приказ отправиться в Тир для сопровождения императорских сокровищ, он и его ординарец, взяв с собой Мириам, тут же тронулись в путь; путешествовали они медленно и добрались до города лишь на восьмой день.
Оказалось, их корабль ещё не готов к отплытию; они остановились на окраине Палетира, по странному совпадению в том самом саду, что принадлежал Бенони. Прибыли они туда на исходе дня, после заката; шатры Мириам и старой рабыни поставили на морском берегу, рядом с шатром её покровителя. В ту ночь она впервые крепко спала, а на заре, разбуженная плеском волн о скалы, подошла к двери шатра и выглянула наружу. Весь лагерь тихо спал, ибо здесь они могли не опасаться врагов; на море и на суше царило глубокое спокойствие. Но вот заревой туман рассеялся, из-за голубого моря поднялось солнце, озаряя серое до того побережье.
С этим ясным светом возвратился и свет в помрачившийся разум Мириам. Она узнала раскинувшиеся вокруг виды, узнала гордые очертания островной части древнего города. Вспомнила она и сам сад: вот под этой пальмой она часто сиживала, вот белые лилии под скалой, среди которых она отдыхала вместе с Нехуштой, когда римский центурион принёс ей письмо и дары от Марка. Мириам машинально протянула руку к шее. Жемчужное ожерелье — на месте; к нему привязан и перстень, найденный рабыней в её волосах и ею же сбережённый. Отвязав перстень, она надела его обратно на палец. Подошла к скале, села и стала думать. Но её разум ещё недостаточно окреп: её осаждали видения кровопролитных побоищ и пожаров. Если она могла достаточно ясно вспомнить всё, что происходило до осады, то всё последующее сливалось в какое-то красное марево.
И тут к ней, опираясь на костыль, подошёл римский центурион, он всё ещё хромал, и нога у него как-то странно ссохлась. Как только встал, он подошёл к шатру Мириам, чтобы спросить у старухи, как себя чувствует девушка, как привык делать каждое утро; узнав, что она вышла, он внимательно осмотрелся. И, увидев её сидящей в тени скалы, лицом к морю, поспешил к ней присоединиться.
— Доброе утро, дочка, — сказал он. — Как тебе спалось после долгого путешествия?
Он ожидал услышать в ответ несвязный лепет, обычный для больной Мириам. Она поднялась и встала перед ним со смущённым видом. Затем ответила:
— Благодарю вас, господин, я спала хорошо. Но скажите, не в Тире ли мы находимся и не сад ли это моего дедушки Бенони, где я так любила когда-то бродить? С тех пор случилось столько ужасных, ужаснейших событий, которых я не могу вспомнить! — Она прикрыла рукой глаза и застонала.
— И не вспоминай, — весело сказал он. — В жизни есть много такого, что лучше позабыть. Да, конечно, мы в Тире. Вчера было слишком темно, чтобы ты могла узнать город; а этот сад и впрямь принадлежал Бенони. А чей он сейчас — я не берусь сказать. Может быть, твой, а может быть, и цезаря.