Падение Иерусалима
Шрифт:
По блеску воды внизу и по особенно густой толпе Мириам поняла, что они пересекли узкий мост через Тибр. Дальше они пошли по сравнительно открытой местности, пока не остановились у ворот какого-то большого здания, где ей приказали слезть с паланкина. Галл под расписку передал её распорядителям празднества. Брясь, видимо, расчувствоваться, тем более в присутствии официальных лиц, он повернулся и, не сказав ни одного прощального слова, зашагал прочь.
— А ну пошли, — велел Мириам один из стражников, но писец, оторвав глаза от таблички, поспешил его осадить:
— Эй, ты, обращайся поласковей с этой девушкой, а то как бы не пришлось тебе горько пожалеть о своей грубости. Это та самая пленница Жемчужина, из-за которой цезари поссорились с Домицианом; о ней говорит сейчас весь Рим. Так что, повторяю, будь с ней
Поклонившись чуть ли не с уважением, стражник попросил Мириам следовать за ним в отведённое ей место. Она повиновалась, и они протиснулись через густую толпу людей; в предутренних сумерках Мириам могла только разглядеть, что все они, как и она, пленники. Стражник ввёл её в небольшую каморку и оставил одну. В зарешеченное оконце просачивались первые лучи света, доносился многоголосый гул, перемежаемый горестными всхлипами и рыданиями. Дверь отворилась, вошёл слуга с хлебом на блюде и кувшином молока. Она взяла это с благодарностью, ведь ей надо было подкрепить силы перед долгим, утомительным шествием, но едва она принялась за еду, как вошёл раб в императорской ливрее; он нёс поднос, уставленный серебряными блюдами с изысканными яствами.
— Госпожа Жемчужина, — сказал он, — мой хозяин Домициан посылает тебе свои приветствия и эти дары. Блюда отныне твои, их сберегут для тебя, но он велел мне добавить, что сегодня вечером ты будешь ужинать на золотых блюдах.
Мириам ничего не ответила, хотя ответ и вертелся у неё на языке, но после ухода лакея она тут же опрокинула пинком поднос, и все яства вывалились на пол, а блюда со звоном раскатились в разные стороны. Затем она продолжила свою скромную трапезу, досыта наевшись хлеба и молока.
Едва она поела, как появился распорядитель и вывел её на большую площадь, где её поставили среди многих других пленников. К этому времени уже взошло солнце, и она увидела перед собой красивое здание, а под ним — римских сенаторов в пышных тогах, патрициев, всадников [43] , принцев из разных стран с их свитами — изумительное и впечатляющее зрелище. Перед галереями, примыкавшими к зданию, стояли два трона из слоновой кости, вправо и влево от них, насколько хватал глаз, уходили шеренги в тысячи и тысячи солдат; Мириам находилась на возвышенном месте и хорошо видела, что сенат, всадники и принцы стоят перед ними и двумя тронами. Немного погодя из галереи в шёлковых тогах и лавровых венках показались цезари Веспасиан и Тит, а также Домициан, все со своими свитами. Солдаты приветствовали их громким торжествующим криком, подобным реву моря, пока цезари усаживались на свои троны, этот крик всё набирал и набирал силу и замолк только после того, как Веспасиан встал и поднял руку.
43
Всадники — привилегированное сословие в Древнем Риме, богатые люди незнатного происхождения.
Наступила тишина; прикрыв голову краем тоги, Веспасиан помолился; то же самое сделал и Тит. Затем Веспасиан обратился к солдатам, поблагодарил их за проявленную отвагу и обещал им всем награды, на что они ответили таким же громовым, как и в первый раз, криком, после этого солдат увели на приготовленное для них пиршество. Цезари скрылись, и распорядители начали выстраивать процессию, ни начала ни конца которой Мириам не видела. Она только знала, что перед ней, по восемь в ряду, пойдёт большая, в две тысячи человек колонна связанных между собой пленных евреев, за ними — несколько женщин, она, Мириам, будет одна, а за ней, также один, последует смуглый, мрачного вида человек в белом одеянии и пурпурной тоге, с золотой цепью на шее.
Его лицо показалось Мириам знакомым. Она напрягла память — и мысленно увидела синедрион, восседающий в храмовой галерее, а перед ним — самое себя. Этот человек, вспомнила она, сидел рядом с Симеоном, который смотрел на неё с такой ненавистью и осудил её на жестокую смерть; кто-то из окружающих назвал его Симоном, сыном Гиоры, значит, он не кто иной, как не знающий пощады предводитель, которого евреи впустили в город, чтобы он укротил зелота Иоанна Гисхальского. С того дня она ничего о нём не слышала, и вот они встретились, палач и его жертва, пойманные в одну сеть. В тесноте они оказались совсем близко друг от друга, и он её узнал.
— Ты Мириам, внучка Бенони? — спросил он.
— Да, я та самая Мириам, — ответила она, — которую ты и твои присные, Симон, осудили на жестокую смерть, однако я была спасена...
— Чтобы участвовать в триумфальной процессии? Лучше бы ты умерла, девушка, от рук своего собственного народа!
— Лучше бы ты сам погиб, Симон, от своих собственных рук или от рук римлян!
— Я ещё успею умереть. Не бойся, женщина, ты будешь отомщена.
— Я не ищу мести, — сказала Мириам. — Как ты ни жесток, я всё равно скорблю, что человека, столь высоко вознесённого судьбой, постигла подобная участь.
— Я тоже скорблю об этом. Твой дед, старый Бенони, избрал себе лучшую долю.
Их разъединили солдаты, и больше они не разговаривали.
Через час процессия двинулась по Триумфальной дороге. Мириам видела лишь небольшую её часть: перед ней ряд за рядом шли связанные пленники, позади неё императорские прислужники несли на больших блюдах и подносах золотую храмовую утварь, семисвечник и священную древнюю книгу — Еврейский канон. Другие высоко вздымали на руках образы Победы, изваянные из слоновой кости и золота. До Триумфальных ворот цезари, сопровождаемые ликторами с фасциями, перевитыми лавром, ехали, не присоединяясь к общей процессии. Впереди на великолепной раззолоченной колеснице, запряжённой четвёркой белых коней, которых вели ливийские солдаты, ехал Веспасиан. За ним неотступно шёл раб в скромной, неприметной одежде, надетой для предотвращения сглаза и отвлечения внимания завистливых богов; держа корону над головой императора, он вновь и вновь шептал ему на ухо зловещие слова: «Respice post te, hominem memento te» («Оглянись на меня и вспомни, что ты смертен»). За отцом, в серебряной колеснице, с нарисованной на передке картиной Священного дома евреев, объятого пожаром, ехал цезарь Тит. Как и отец, он был облачен в расшитую золотом тогу и тунику, отделанную серебряными листьями; в правой руке — лавровая ветвь, в левой — скипетр. И за ним тоже поспешал раб, нашёптывая ему слова о бренности рода человеческого.
За колесницей Тита, чуть в стороне и настолько близко, насколько позволял обычай, в пышном одеянии и на великолепном скакуне ехал Домициан. Затем следовали трибуны и всадники, на конях, а за ними большой, в пять тысяч человек, отряд легионеров с копьями, увитыми лавром.
Процессия уже пересекала Тибрский мост и назначенным маршрутом двинулась по широким улицам, мимо дворцов и храмов, направляясь к конечной своей цели — святыне Юпитера Капитолийского, в самом начале Священной дороги, за Форумом. Все боковые улочки, прилегающие дома, деревянные помосты и ступени храмов были забиты толпами зрителей. Только сейчас Мириам поняла, какое великое множество людей может вместить большой город. Их были тысячи, десятки тысяч; насколько достигал взгляд, простиралось белое море лиц. Впереди было тихо, но по мере того как продвигалась процессия, сперва поднимался негромкий гул, гул перерастал в общий крик, затем — в рёв, когда же на своих сверкающих колесницах появлялись цезари, этот рёв достигал такой силы, что стены окружающих домов содрогались, как от могучих раскатов грома. И так продолжалось до бесконечности; глаза Мириам заболели от ослепительного сверкания и блеска, голова закружилась от несмолкающего шума и криков.
Процессия часто останавливалась, потому что впереди возникали какие-нибудь помехи её движению или для того, чтобы некоторые её участники могли утолить жажду приносимыми им прохладительными напитками. Тогда зрители, прекращая свои приветствия, принимались отпускать — часто очень злые — шуточки в адрес тех участников процессии, что оказывались рядом. Не щадили они Мириам — так по крайней мере ей казалось. Почти все знали её под прозвищем «Жемчужина» и показывали друг другу на её жемчужное ожерелье. Многие слышали также кое-что об её истории и с любопытством рассматривали изображение Никаноровых ворот, вышитое на её платье. Но большую часть интересовала только её утончённая красота; из уст в уста передавался рассказ о ссоре Домициана с двумя цезарями и о высказанном им намерении купить пленницу с торгов. Разговор шёл всегда один и тот же, только временами более грубый и откровенный, вот и вся разница.