Падение Иерусалима
Шрифт:
— Который также принимал большой интерес в пленнице и готов был уплатить полтора миллиона сестерциев.
— Совершенно верно. К сожалению, этот его интерес отнюдь не убавился, только, я бы сказал, перешёл на другого человека...
— Глубокие чувства побудили его заплатить на пятьсот тысяч больше.
— Совершенно верно. Какой вы догадливый человек! Истинный сын Востока.
— Не могли бы вы говорить более ясно?
— Пожалуйста, превосходный Деметрий. Знатный вельможа, о котором я упомянул, был столь огорчён этой потерей, что разрыдался и даже позволил себе упрекнуть меня, которого он любит сильнее, чем родного брата...
— Если всё, что о нём говорят, верно, это вполне естественно, — сухо отозвался Халев и добавил: — Тогда-то с вами и случился этот... пренеприятнейший случай?
— Да, да. Видя, в каком горе мой царственный хозяин, я вдруг упал...
— И вероятно, провалились в колодец, ибо повредили себе и глаз, и спину, и ногу? Но я понимаю, такое бывает в домах знатнейших вельмож, где полы столь гладкие, что может поскользнуться и упасть самый осторожный человек. Но ведь это слабое утешение для пострадавшего.
— Весьма, — прорычал Сатурий, — но поскольку переложить полы не в его власти, ему остаётся лишь мелить подошвы своих сандалий и натирать спину маслом... Я хочу знать имя покупателя, ибо старуха скрылась, а этот дурак аукционист ничего не знает.
— Зачем вам его имя?
— Домициан требует его головы. Желание, по-моему, противоестественное, но, по некоторым соображениям, честно сказать, я склонен способствовать его удовлетворению.
В голове у Халева, наподобие свечи в тёмной комнате, вспыхнул неожиданный огонёк.
— Ах так, — сказал он. — И если я смогу подсказать, как получить эту голову, да ещё и без особого шума, то взамен я могу рассчитывать на руку этой девушки. Видите ли, я знал её ещё во времена юности и питаю к ней чисто братский интерес.
— Ну, конечно, так же, как и Домициан, и человек с двумя миллионами сестерциев, и половина всех мужчин в Риме, которые испытывали то же самое родственное чувство, когда видели её вчера. Тут нет ничего удивительного. Должен сказать, что моего хозяина интересуют лишь безупречные светлые жемчужины, он никогда не восхищался девушками или женщинами со сколько-нибудь ущербной репутацией. Но у него странно ревнивый характер, он требует не руки девушки, а головы своего соперника.
— Не уточните ли вы одно обстоятельство, прежде чем мы продолжим этот разговор? — спросил Халев. — Если нет, я вряд ли возьмусь за столь щекотливое и опасное дело.
— С удовольствием. Может быть, вы изложите мне свою просьбу письменно. И ответ, как я понимаю, вы тоже хотите получить письменный.
Халев взял пергамент, стиль и написал:
Халеву, сыну Хиллиэля, даётся полное письменное, заверенное всеми надлежащими подписями прощение за его участие в Иудейской войне, а также предоставляется свобода жить, путешествовать и торговать в пределах всей Римской империи.
Кроме того, заинтересованное лицо письменно обязуется передать еврейскую рабыню по прозвищу Жемчужина в полную и неоспоримую собственность александрийскому купцу Деметрию, если последний, в свою очередь, передаст в его руки виновника причинённой ему обиды.
— Вот и всё, — сказал Халев, вручая пергамент Сатурию. — Этот Халев, упоминаемый в записке, — мой еврейский друг; я хочу оказать ему важную услугу, ибо без его помощи и показаний я не смогу осуществить предлагаемую мной сделку. Будучи очень застенчив и робок, этот Халев, чьи нервы подверглись сильному испытанию во время осады Иерусалима, не станет действовать без письменного прощения, которое, кстати сказать, потребует должным образом заверенной подписи самого цезаря Тита. Но это моя дань нашей дружбе, для себя же лично я прошу, чтобы мне передали госпожу, которую я хочу отвезти в Иудею, к тоскующим по ней родственникам.
— Всё понял, — сказал Сатурий, — никаких дальнейших объяснений не требуется. Вести дело с александрийскими купцами — одно удовольствие. Я думаю, что управлюсь за два часа.
— Только приходите один. Я уже вам говорил, что всё зависит от Халева; в случае, если что-нибудь его встревожит, всё может сорваться. А он — единственный обладатель ключа к тайне. Утратив этот ключ, ваш повелитель никогда не получит головы своего соперника, как и Халев — руки девушки.
— Успокойте робкого Халева, ему нечего опасаться. Кому нужен грязный предатель своего дела и народа? Пусть он спокойно вылезает из своей сточной канавы и наслаждается солнцем. Цезари не сражаются с трупными крысами. Но я ухожу, достойнейший Деметрий, ибо должен поспешать, чтобы быстрее вернуться со всем, чего вы просите.
— Прекрасно, благороднейший Сатурий, и ради нас обоих не забывайте, как скользки полы во дворцах, ещё одно падение может оказаться для вас роковым.
«Мой корабль — в глубоких водах, — подумал Халев, когда за его посетителем захлопнулась дверь. — Но я уверен, что благополучно достигну гавани. Во всяком случае, это мой единственный шанс. Принц, ясное дело, хочет мести, а не любви. Что для него Мириам? Мимолётная прихоть, игрушка, кем-то похищенная. Несомненно, он хочет убить этого похитителя, но цари брезгливо отворачиваются от увядших роз, достойных украшать лишь голову александрийского купца. Итак, я бросаю кости в последний раз, и пусть они определят мой жребий».
Начатая им игра продолжалась в Домициановом дворце. Смиренно, даже униженно доложил верный домоправитель Сатурий о своих розысках августейшему повелителю Домициану, жестоко страдавшему от печёночных колик; обычно багроволицый, теперь весь жёлтый, с ещё более неприятным, чем всегда, взглядом своих бледных глаз, сидел он на диване среди подушек, наслаждаясь благоуханием розового масла и обрызгивая уксусом лоб.
Он равнодушно выслушал рассказ своего шакала, пока наконец его отупевший ум не осознал всё значение условий, предложенных таинственным восточным купцом.
— Так, значит, — произнёс он, — этот человек хочет завладеть Жемчужиной, а мне, на мою долю, предлагает жизнь купившего её человека, кто бы он ни был. Да как ты смеешь излагать мне его предложение, в своём ли ты уме? Неужели ты не понимаешь, что мне нужна и сама эта женщина, и кровь того, кто осмелился похитить её у меня?
— О, божественнейший принц, я всё хорошо понимаю; но мы можем подсечь эту рыбу только после того, как она заглотнёт наживку.
— А почему бы не схватить его и не предать пыткам?