Падение Иерусалима
Шрифт:
— В его отсутствие я являюсь его полномочным представителем, — заявил Домициан.
— В таком случае, — сказал Марк, — я требую, чтобы моё дело было передано на разбирательство цезарю Веспасиану; я выскажу ему всё, что считаю нужным. Я римский аристократ, из самых знатных, и имею право, чтобы меня судил сам цезарь, а не с пристрастием подобранный суд, председатель которого питает ко мне личную неприязнь по обстоятельствам, которые я не хотел бы здесь затрагивать.
— Наглец! — истошно завопил Домициан. — О твоей просьбе будет доложено цезарю — если, конечно, он пожелает её выслушать. А теперь скажи, где находится купленная на торгах женщина, ибо нам требуются её показания.
— Этого я не знаю, принц, — ответил Марк. — Да, она приходила в мой дом, но я тут же предоставил ей вольную, и она ушла со своей бывшей служанкой — куда, я и в самом деле не знаю.
— Я-то полагал, что ты только трус, — усмехнулся Домициан, — но, оказывается, ты ещё лгун. — И, посоветовавшись с остальными членами суда, он сказал:
— Мы считаем, что выдвинутое против тебя обвинение доказано: ты действительно опозорил честь римского оружия, ибо не покончил с собой, как это сделали многие люди куда более низкого происхождения, и вполне заслуживаешь наказания. Но вынести приговор имеет право только сам цезарь. А пока, до вынесения приговора, я повелеваю заключить тебя в одиночную камеру военной тюрьмы около храма Марса; предупреждаю, что при попытке бежать ты будешь убит. Но тебе предоставляется право письменно изложить свои оправдания для передачи моему отцу вместе с показаниями свидетелей.
— Я испытываю непреодолимое искушение покончить с собой, как, по вашим словам, мне давно уже следовало поступить, — сказал Марк в своём последнем слове, — это куда предпочтительней, чем терпеть весь этот позор и унижения. Но моя честь запрещает мне самоубийство. Если я и умру, то не ранее того, как цезарь Веспасиан и цезарь Тит, мой непосредственный начальник, вынесут мне обвинительный приговор. Вы, принц, и вы, телохранители, никогда ещё не обнажавшие меча в защиту Римской империи, смеете называть трусом меня, участника пяти кампаний, опытнейшего солдата, на основании показаний этого предателя-еврея, моего личного врага, и солдата, которого я приказал выпороть за воровство. Посмотрите же на мою грудь. — И, разодрав одежду, Марк показал на четыре белых рубца. — Позовите моих боевых товарищей, с кем я сражался в Галлии, Сицилии, Египте и в Иудее, и спросите их, впрямь ли Марк — трус? Спросите хотя бы этого пощажённого мной еврея: трус ли Марк?
— У нас нет времени слушать твои похвальбы, — оборвал его Домициан. — Убери свои царапины. Достаточно того, что ты был взят в плен евреями. У тебя есть право обжаловать наше решение, твоё дело будет передано на утверждение самому цезарю. Если подтвердится, что ты говорил правду, тебе придётся доставить сюда эту женщину, которая якобы спасла тебя от евреев и которую ты купил на торгах. Тогда мы сможем выслушать и её показания. А пока я отправлю тебя в тюрьму. Эй, стражники, уведите Марка по прозвищу Счастливчик, бывшего конного префекта римской армии в Иудее.
Глава XII
ЕПИСКОП КИРИЛЛ
На другое утро после дня Триумфа Юлия, жена Галла, сидела в своей спальне, глядя на жёлтые воды Тибра, струившиеся почти под самым её окном. Встала она чуть свет, переделала все домашние дела и теперь готовилась помолиться. Накануне, смешавшись с толпой зевак, она видела, как её любимицу Мириам проводили по улицам Рима. Это зрелище так её расстроило, что она отправилась домой, а её муж остался наблюдать за последним актом происходившей в тот день драмы. Около девяти часов вечера и он тоже возвратился домой и рассказал, что Мириам за большую сумму продали с торгов: стоя в сторонке, он наблюдал за всем происходящим. Жемчужину купил не Домициан, сказал он жене, а какая-то старая ведьма с большой корзиной на спине, после чего её тут же увели. Ничего более определённого он не знал. Юлия была недовольна скудостью сообщённых им сведений и упрекнула его за то, что он не проявил большей расторопности. Но хотя и выказывала раздражение, в глубине души она всё же радовалась. Самое главное — девушка не попала в руки этого негодяя Домициана.
Пока она молилась, Галл разгуливал по городу, пытаясь выведать что-нибудь новенькое. Когда скрипнула калитка, Юлия подумала, что это возвратилась ушедшая на рынок служанка. Стоя на коленях, она продолжала молиться, как на неё вдруг упала тень, и она увидела возле себя Мириам, а с ней — незнакомую смуглую пожилую женщину.
— Каким образом ты здесь очутилась? — удивилась она.
— Матушка, — тихим трепетным голосом ответила Мириам, — матушка, по милости Божией, с помощью вот этой Нехушты, о которой я тебе часто рассказывала, и ещё одного человека я спаслась от Домициана и не только избежала уготованного мне позорного жребия, но и стала свободной женщиной.
— Расскажи мне подробно обо всём, — попросила Юлия. — Я ничего не понимаю. Какая-то невероятная история.
Когда Мириам закончила свой рассказ, Юлия заметила:
— Этот Марк, хоть он и язычник, должно быть, великодушнейший человек — да вознаградят его Небеса!
— Да, — со вздохом отозвалась Мириам. — Да вознаградят его Небеса, как и я, если бы только могла, вознаградила бы его!
— Не останови я тебя, ты бы не преминула это сделать, — вставила Нехушта. Голос её звучал сурово, но на её мрачном лице Юлия подметила что-то похожее на улыбку.
— Ничего, почтеннейшая, ничего, — сказала Юлия. — Кто из нас не испытывал в своей жизни соблазнов?
— Извини меня, госпожа, — ответила Нехушта, — но говори, пожалуйста, только о себе. Я слишком хорошо знаю мужчин, чтобы, общаясь с ними, испытывать какие-либо соблазны.
— Тогда, любезнейшая, — сказала Юлия, — возблагодари Небеса за то, что они защитили тебя надёжной броней мудрости. Что до меня, то я считаю, что эта девушка, как и господин Марк, поступили хорошо, и я молюсь, чтобы им была дарована заслуженная награда.
— А я молюсь, — сказала Нехушта, — чтобы Марк избежал мести Домициана, который наверняка попытается его выследить.
При этих словах Мириам сильно помрачнела. Тут как раз возвратился Галл, и Мириам пришлось повторить весь рассказ.
— Поразительно, — воскликнул он, — просто поразительно! Никогда в жизни не слышал ничего подобного. Два любящих человека, когда наконец настаёт час их соединения, расстаются из-за приверженности разным религиям, точнее говоря, из-за запрета, наложенного на одного из них давно уже покойной матерью. Поразительно, хотя я и сомневаюсь в мудрости их поведения; будь я на месте этого мужчины, я поступил бы по-другому.
— И как же ты поступил бы, муженёк?
— Не теряя ни минуты, немедленно покинул бы Рим вместе с этой госпожой и уехал бы куда-нибудь подальше; лучше всего в другую страну, где госпожа могла бы спокойно предаваться своим благородным размышлениям. Видишь ли, Домициан так же, как и Марк, нехристианин, а наша госпожа ненавидит Домициана и любит Марка. Дело уже сделано, переубеждать вас всех поздно, но я опасаюсь, как бы вам, христианам, не пришлось причислить двух новых святых к сонму великомучеников. А теперь пошли завтракать, после долгого ночного бдения все, должно быть, проголодались.