Падение Кимас-озера
Шрифт:
Я вскочил, не удержавшись от гримасы боли.
— Что, и у тебя плечо стерто? — покачал головой командир.
Было уже совсем светло.
Буран прошел, и благополучное, холодное солнце сквозь замерзшее окно избы ложилось на пол ярко-желтым квадратиком.
Левое плечо мое было натерто до крови.
За ночь кровь присохла, и отдирать рубашку от струпьев было очень неловко и больно.
Синий шрам глубокой потертости на плече и по сей день очень интересует моего семилетнего сына Лейно, названного в память о погибшем товарище.
Но тогда шрам был багрово-красным и сочился живою кровью.
Так было не у одного меня.
Мне было, пожалуй, еще легче, чем другим: у меня были в целости ноги — ни одной кровяной мозоли, а также ни одной дыры на валенках.
Кожи на стертом месте плеча уже не было, открытое мясо натиралось суровым полотном рубахи.
— Ты хорошо спал всю ночь, Матти, теперь ты пойдешь в большую круговую разведку. Лахтари ушли из деревни часов за пять, за шесть до нашего вступления; их было триста человек.
Штаба здесь уже нет очень давно. Некоторые говорят, что он находится в Кимас-озере, другие, что поблизости, в одном из окрестных селений.
Жителей в селе тоже почти нет.
Часть мобилизована лахтарями в бандитские отряды, часть угнана с лошадьми в порядке гужевой повинности, а другие — среди них много женщин — попали на лесоразработки.
Реки отсюда текут в Финляндию, и вот лесопромышленники во-всю стараются, чтобы к весне заполучить лес за цену пяти пальцев. Это все, что удалось узнать от оставшихся жителей.
В какую сторону ушли отсюда лахтари, — неизвестно, следы их замела вчерашняя буря.
Мы будем здесь сутки, радиус твоей разведки невелик — пятнадцать километров. Так что, когда ты возвратишься, мы еще будем здесь. Можешь итти.
И я пошел, оставив часть поклажи в избе.
Я шел в разведку на северо-запад вдоль по берегу. Реки отсюда текут в Финляндию.
Солнце освещало мой путь. Белый балахон хорошо скрывал меня от непрошенных взглядов.
«Если бы я не знал, что иду по этой тропе, то сам бы себя не заметил», — попробовал я пошутить сам с собой.
Но здесь концы моих лыж уткнулись во что-то твердое, черневшее из-под снега.
Я пригляделся, палкой сбил снег.
Передо мной, несомненно, лежал труп; вблизи от этого трупа лежало еще два подобия человеческого тела.
Это было в двух километрах от деревни. Черепа у всех были проломаны, казалось, обухом топора. У убитых брюки были спущены, сапоги сняты.
Трупы были заморожены, и поэтому трудно было разобрать, давно ли они лежат так. Во всяком случае было ясно, что не меньше нескольких дней.
Надо было итти дальше.
Я налег на палки, стал нажимать. Отдых одной ночи сказывался.
Так я шел полчаса спокойно, без всяких встреч, но вскоре я услышал внизу по реке женский голос, напевавший заунывную финскую колыбельную песню, такую, какой убаюкивали нас наши матери в раннем детстве.
Я остановился на секунду.
По льду замерзшей реки навстречу мне шла женщина. Она несла в руках сверток, который укачивала и пыталась согреть своим дыханием. За ней, цепляясь за подол, дыша на свои пальцы, всхлипывая, тащился мальчик лет десяти.
— Стой! Куда?
— В Реболы! — закричала женщина. — Неужели же мне до конца жизни моей не попасть в Реболы? Дитя совсем замерзнет, — и она ткнула мне под нос сверток.
Это действительно был укутанный младенец. Меня поразило, что пар дыхания не подымался из его рта. Было никак не меньше 30°. Солнце отражалось в каждой снежинке.
Мальчик, увидя меня, притих на минуту.
— Лахтари вы, вот кто! — сказала мне женщина.
— Что произошло, женщина?
В ответ она начала всхлипывать. Она, казалось, была не в своем уме.
— Выехала из Кимаса в Реболы, в гости к сестре, и вот на рассвете встретился мне отряд лахтарей. Отняли у меня сани, лошадь, сбросили меня с детьми с саней, повернули их в другую сторону и сами на них уехали. А у меня мальчишка уже совсем замерз.
Она ткнула пальцем на мальчика, который снова принялся всхлипывать.
— Слава богу, этот успокоился, — она кивнула на сверток.
Я наклонился над ним. Ребенок был, по-моему, мертв.
— Сколько до Ребол?
— Не меньше восьми километров. Иди сюда, — поманил я мальчишку. — Дай руки!
Он протянул мне свои руки.
Пальцы его начинали уже коченеть. Я вылил последние капли спирта из фляги и стал растирать руки мальчугана.
Сначала он даже заревел от боли. Мне надо было продолжать свое дело, и женщина, вымаливая у господа тысячи благословений на голову доброго лахтаря, побрела, с трудом вытаскивая ноги из снега, к оставленной мною деревне.
Я шел дальше, и с каждой секундой мне становилось яснее, что младенец, которого убаюкивала эта женщина, был мертв.
Уже наступали сумерки, когда я услышал в глубоком отдалении человеческие голоса и звуки топоров, подобные стуку дятла.
Я стал осторожно пробираться на звук.
Скоро в отдалении я заметил отдельных людей и, спрятавшись за широкий ствол перестойной сосны, стал наблюдать. Люди (по их полушубкам, финкам, валенкам можно сразу было определить, что это местные крестьяне) подрубали сосны, валили лес, очищали стволы от веток. Делали они это лениво, по-моему, нехотя, не торопясь.
Несколько поодаль, у костра, стояли два человека с винтовками.
Они резко выделялись среди работающих по одежде и выправке. Серое сукно их шинелей и шапочки, похожие на шапки егерей, выдавали их.