Падение Кимас-озера
Шрифт:
Его сомнения быстро рассеялись.
— Как это вы, ребята, здесь очутились?
— Как бы мы здесь ни очутились — сами ли пришли или небом сброшены вниз, — но мы здесь, — сказал Хейконен.
Антикайнен, молчавший все время и, казалось, занятый сшиванием разодранного балахона, вдруг встал и сказал:
— Назначаю тебя, товарищ Юкко Петров, комендантом деревни. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Двух ребят ты отправишь конвоировать пленных. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину отряда и бить лахтарей без пощады!
Петров, как побывавший в переделках боец, принимая приказ, стоял, вытянув руки по швам.
Приняв приказ, он сказал:
— Служим трудовому народу!
И, выйдя на крыльцо, сорвав белый флаг, — наши ребята забыли это сделать в пылу схватки, — стал им размахивать.
Парни, оставшиеся в лесу, увидев сигнал, пошли, предводительствуемые старухой, к деревне по той самой колее, которую проложил я на рассвете, полусонный подходя к этой деревне.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В глубоком тылу у лахтарей
Мы снова, построившись, как полагалось, вышли в путь. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки и если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения, — все, казалось бы, шло так хорошо, как даже и не мечтали в штабе.
— Не забыл отмечать путь по карте? — спросил, обгоняя меня, адъютант, товарищ Суси.
— Нет, не забыл, товарищ Суси.
Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам.
Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы; кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности всего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И Суси сверх этого ведет все время дневник отряда. Как у него не замерзли пальцы во время писания, я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начерченные в тетради на морозе?
Мы снова шли вперед, рассекая своей грудью морозный воздух.
— Эх, напрасно я петуха салом кормил! Какой кусочек загубил! — жалел Тойво.
— А для чего же ты его кормил?
— Как для чего? От сала петух голос теряет. Ну, я и дал ему... Пусть не будит до света. Так нет, все равно не петух — так приказ разбудил, — продолжал сетовать Тойво.
Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый.
Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.
Мы шли вперед, пробираясь сквозь эту пелену.
Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину.
Мы шли очень быстро — с грузом в двадцать кило, с грузом нескольких дней немыслимого нашего похода.
Я опять потерял Тойво из виду.
Он отставал. Выдыхался.
Опять пробежал мимо меня от хвоста отряда к его голове неутомимый Антикайнен.
Опять мы становились все разгоряченнее и разгоряченнее.
Опять капли пота стали стекать на лицо из-под шлема.
Мы шли, чорт дери, вперед! И мы заставляли итти за собой пленных лахтарей.
Им было итти легче — без винтовок, без патронов, без гранат и без запасов еды, как теперь ходят, когда сдают нормы на ГТО. Все они были лыжниками. Но, даже боясь ослушаться приказа, они стали все же роптать.
Один из них улучил секунду, когда мимо пробегал Антикайнен, и сказал:
— Ваше превосходительство, мы не можем так быстро итти, мы задыхаемся.
— Кто не сможет итти, тот не сможет и жить дальше! — крикнул, пробегая, товарищ Антикайнен, и он был прав: ведь ни одна собака не должна была знать о нашем движении, ни одна!
Мы шли вперед и вперед.
Передовые свернули вниз.
Мы покатились по откосу берега.
Один за другим скатывались на покрытую льдом и снегом реку. Мы пошли вперед по ней.
Капли пота, стекая со лба на глаза, мешали смотреть сквозь пелену валящегося снега.
Ремни натирали плечи.
Я пробовал несколько раз передвинуть их немного в сторону — не помогало, через минуту они снова соскальзывали обратно.
От пота рубаха стала совсем мокрой и плотно прилипла к телу.
Но мы шли все вперед, вперед... Все мои ощущения, все мои мысли, кажется, уходили в ноги.
— Ребята, нажимайте, скоро привал, — говорил я своему взводу. — Не подавайте вида пленным лахтарям, что вы устали, пусть почувствуют, как мы отличаемся от них. — Так подбадривал я своих ребят, и мне казалось, что ноги мои разбухают все время, превращаются в чурбаны, на которые вплотную, как резиновые, прилитые, насажены валенки.
И то, что эти чурбаны были мокры, было вполне понятно.
Рубахи наши тоже были мокры от пота. И пот проступал через рубахи на мех полушубков. И в самом деле, мех уже тоже был настолько мокр от пота, что отдельные капли, стекая, собирались на углах полушубка и, медленно сочась, падали прямо в валенок.
Если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, я бы не поверил, но теперь дело было не в том, верить или не верить, а в том, чтобы итти вперед во что бы то ни стало. Вперед!
Я увидел, что немного отстаю, нажал, оттолкнулся палками и в мутнеющем сумраке наступающего зимнего вечера чуть не наскочил своими лыжами на лыжи впереди идущего. Я осмотрелся.
— Что с тобой, Аалто? — спросил я, запыхавшись.
У него не было балахона: балахон был разодран штыком, и, чтобы он не путался под ногами, Аалто его снял.