Падение с яблони. Том 2
Шрифт:
Тогда выпалил напрямую:
– Вы же нас обоих любите! Насколько я знаю. Сейчас позову Харьковского, он вас всегда хочет. Так что будет полный порядок.
– Нет! Не смей! Я одеваюсь!
Она вскочила и со злостью принялась натягивать трусы, потом колготки. Колготки порвались, и она расплакалась как ребенок.
Сначала это выглядело смешно. Но потом стало жалко ее.
Пока она одевалась, я не проронил ни слова. Смотрел на нее и проклинал все на свете. Было тошно.
Харьковский лежал на своей куртке и с кислой физиономией поджидал нас.
– Шо-то вы быстро, – сказал он. – Как кролики.
– Долго
Англичанке шутки эти не нравились. Она молчала, вздыхала и всхлипывала.
Назад возвращались, как с похорон. Харьковский маячил впереди. Лариса Васильевна плелась рядом, подурневшая от своих дурных мыслей. До половины пути она молчала, потом на меня хлынул поток ее раскаяния.
Ей вдруг показалось, будто мое охлаждение произошло из-за нервного расстройства, вызванного засосом на глазу. А мне было в тягость идти рядом и слушать ее нытье. Становилось невыносимо от мысли, что нам предстоит еще целый час вместе ожидать автобус.
Харьковский облюбовал у тропинки копну старой соломы, прогретую солнышком, и рухнул на нее. И как только я поравнялся с ним, ноги мои тоже подкосились. Просто отказались идти. И я пристроился рядом с другом.
Англичанка, поняв наше намерение, вспылила:
– Где останавливается автобус? Я пойду сама!
Я сказал:
– Лариса Васильевна, вы прекрасно знаете, где останавливается автобус.
Она окинула меня негодующим взглядом и пошла. Харьковский для приличия окликнул ее. Негромко, чтобы вдруг она не остановилась. И она ускорила рассерженный шаг.
Гора свалилась с плеч, дышать стало легче. Мы прошлись по ее косточкам. И настроение чуть приподнялось.
Потом решили пойти ко мне домой. Она стояла на остановке вполоборота к нам. А мы, не глядя на нее, нагло прошагали мимо.
Сегодня после практики мы зашли в бурсу и нарвались на свою Кошелку. Она стояла на лестничной площадке у зеркала и пыталась что-то рассмотреть на своей физиономии. Завидев нас, она рванулась навстречу.
– Скоты! Подонки! Бросили женщину! Соболевский, ты превращаешься в настоящего хама! Ты теряешь себя! Ты становишься ничтожеством прямо на глазах! Остановись, пока не поздно! Благородство никогда не вернешь!..
– Оно, как девственность, теряется только один раз! – добавил я ей в тон.
– Чтобы завтра же принес мне мою книгу! – вскрикнула она. – Я не хочу иметь дело со свиньей! И я не верю, что ты читаешь Данте! Не верю!..
И в ответ из меня совсем непроизвольно вылилось:
– Нагие души, слабы и легки,Вняв приговор, не знающий изъятья,Стуча зубами, бледны от тоски,Выкрикивали господу проклятья,Хулили род людской, и день, и час,И край, и семя своего зачатья…– Подлец, Соболевский!.. Какой ты подлец!!!
– Все мы подлецы, Лариса Васильевна, – тихо закончил я.
– Я тебе отомщу! – процедила она сквозь зубы. – Ты у меня еще поплачешь!
И мы разошлись.
– Это ненадолго, – сказал Харьковский. – Завтра все начнется сначала… Но классно ты ей стихи подкинул! Надо самому шо-нибудь выучить.
116. И я попятился…
6 марта. Вторник.
В начале занятий англичанка грозилась убить меня. В конце – уже улыбалась и извинялась за вчерашние оскорбления.
– Прости меня, Соболевский, прости! Я с ума схожу от любви. Можешь оставить себе Данте на сколько хочешь. Не обижайся на женщину, которая тебя любит…
– Да я и не обижался, Лариса Васильевна. Но Данте я принесу…
– Нет-нет, не надо! Хочешь, я тебе его подарю?.. Хочешь?
– Нет-нет, спасибо. Зачем мне подарки?
– А почему ты не хочешь? Что ты сейчас подумал? Ты подумал, что я потребую что-то взамен? Ты подумал, что я потребую твоей любви? Глупый! Кто же требует любви! Этого нельзя требовать…
– Что-то вы очень противоречивы, Лариса Васильевна.
– Я просто люблю тебя, Соболевский. И все мои глупости – отсюда! Я схожу с ума и страдаю. Ты должен это понять…
И я попятился назад, поскольку она угрожающе надвинулась на меня.
А после обеда Марина Бисюхина отвела меня в сторонку и тихо, доверительно поинтересовалась, где мы собираемся отмечать 8 Марта.
Я сказал, что мы думаем над этим вопросом, но пока ничего не придумывается.
Она предложила завтра встретиться всем вместе и устроить коллективное придумывание.
По поводу моего синяка Харьковский пустил героическую утку. И теперь все, кроме мастачки, посматривают на меня с уважением. Я отказываюсь давать подробности своих деяний.
117. Торчок и выброшенная тряпка
10 марта. Суббота.
После практики мы с Харьковским забрели в бурсу. И в кабинете химии случайно напоролись на англичанку. Кажется, впервые она этому не обрадовалась. Ибо застукали мы ее там в упоительном уединении с молодым возлюбленным.
В общем-то, я такой встречи не исключал, равно как и не ждал ее. Лариса Васильевна покраснела. И молодец ее тоже смутился до крайности, не знал, куда сунуть руки. Мне хотелось уйти и оставить их с богом. Но какой-то бесенок уже шевельнулся в груди и, опираясь на присутствие Харьковского, потянул меня за язык.
– Добрый день, Лариса Васильевна!.. С праздничком вас прошедшим!
Она приложила усилие, чтобы остаться строгим преподавателем.
– Спасибо, Соболевский.
И отвела взгляд, чем дала знать, что я могу быть свободным. Но Харьковский уже ввалился в аудиторию, прошелся, как матрос по палубе, остановился возле торчка и стал смотреть на него. А я вместо того, чтобы с достоинством покинуть помещение, обратился к тому же торчку, растерянно прячущему свои глаза от Харьковского: