Падение с яблони. Том 2
Шрифт:
Дома нас встретил злющий отец и окончательно выбил нас из колеи, которая ведет на экзамен.
На экзамен мы, конечно, добрались. Но в последний момент, когда уже стояли перед дверью, Харьковский предложил свалить.
Я удержал его.
– Это у тебя от пресыщенности, Славик. Это пройдет. Ты только представь, что мы всю ночь работали! Всю ночь сидели над алгеброй! Представил? А теперь повтори пройденное: альджебр и альджмукабала!
– Ажебра и мука была! – повторил Харьковский.
И мы со смехом вошли.
В аудитории все было торжественно. Елена Федоровна восседала нарядная
Мне достался шестой, Харьковскому десятый. Но даже если бы и случилось наоборот, мы бы все равно смотрели в них бестолковыми глазами. Ни один из сорока билетов для нас не был лучше шестого или десятого.
Сидел тут и Дешевый. Остервенело грыз несчастную ручку и пялил глаза на потолок, будто сам бог обещал ему написать там решение задачи. И Сопила какими-то судьбами тоже очутился здесь. Нас он даже не заметил, поскольку усиленно таращился на чистую доску, ожидая, когда на ней выступит все, что когда-то писалось на уроках. Кроме них, тут же страдали Горшков, с окаменевшим лицом и сведенными к толстой своей переносице глазами, и Стародубов, с отчаянной мольбой смотрящий на каждого входящего.
В общем, компания подобралась что надо. Было впечатление, что явились мы не на экзамен, а на отбраковку. Но именно это и вселяло дух.
Я чувствовал подъем, как хороший солдат перед боем. Надо было только ждать команды лечь на амбразуру. Хорошо, когда знаешь, что ничего не знаешь.
Харьковский, как всякий прохвост, видимо, тоже знал это. Он сидел, мечтательно поджав рукой подбородок, вспоминал прошедшую ночь. Причем наверняка вспоминал только собственное удовольствие.
Так мы и сидели. И неизвестно, до чего бы досиделись, если бы вдруг не стали твориться чудеса. Елена Федоровна ни с того ни с сего надумала куда-то выйти. И не успела за ней захлопнуться дверь, как тут же вкатилась рыжая благодетельница с кипой шпаргалок в руке. И раздала всем, что требовалось. Всем, кроме меня. Мне она скрутила фигу и сунула прямо в нос, так что я почувствовал чесночный запах пальцев.
– Ты у нас самый умный – посмотрим, как выкрутишься!
Я вежливо поблагодарил и сказал:
– А я напишу в стенгазете, как вы помогаете сдавать экзамены.
Мастачка выкатила на меня полтинники и растерянно пробормотала:
– Пиши-пиши! Писателем будешь!
И тут же свалила, будто ее и не было.
Но, прежде чем вошла Елена Федоровна, я услышал за спиной голос Стародубова:
– Леха, у тебя какой?
– Шестой, – ответил я.
И он кинул мне шпаргалку.
Вошла Елена Федоровна, села на свое место и уткнулась носом в бумажки.
Спустя некоторое время все получили законные тройки, кроме меня и Харьковского. Мы получили по четверке.
После чего ко мне подошел Стародубов и три раза повторил:
– Ну как, Леха, вовремя я дал тебе шпору?
Было похоже, он ждал особой благодарности. И я его отматерил.
– А что ж ты, скотина, мне раньше ее не дал?!
И Жека выдал:
– Так то ж мастачкины шпоры. Она мне их все оставила. Кстати, еще до того как ты с ней зацепился.
Во мне шевельнулось новое доброе чувство к Рыжей.
121. На волнах Любашиной груди
21 апреля. Суббота.
Галя вдохновила Харьковского, Харьковский – меня и Дешевого. И вместо экзаменов мы принялись готовиться к большому походу в Залевскую балку. Только не с Галей, а с компанией ее соперницы – Мариной, Любашей и Леной. День нашего выступления совпал с последним экзаменом 17 апреля.
Спецуха – такой предмет, где даже дремучий баран не сумеет получить двойку. И мы не думали о ней. Тем более после алгебры, когда поняли, что на экзамен можно приходить вообще без головы.
Но мастачка, завидев меня, указала пальцем на улицу.
– Сейчас же стричься, Соболевский!
Я попытался выяснить мотивы:
– Это что, необходимое условие для спецтехнологии?
– Иди, сказала! И не смей здесь появляться с такой головой!
Я взорвался, как вулкан Везувий.
– И не собираюсь подчиняться вашим мелким прихотям!
Рыжая слегка изменилась в цвете.
– Будешь сдавать экзамен вместе с отцом!
И повернулась ко мне спиной. Я хорошо знал эту спину – широкую, крепкую. Поэтому с легким сердцем повернулся и пошел.
Харьковский с Дешевым пытались меня образумить:
– Ты шо? Последний экзамен! Да не залупайся, пойди подстригись. Чуть убери со лба – и она отцепится. Ты шо, не знаешь ее?
– Я что, самый лохматый в группе?!
– Ну ты же знаешь, шо она тебя любит больше всех!..
– Да пошли вы все!..
И они пошли сдавать экзамен.
А я остался один со своим раздражением. И подумал, что слишком болезненно отношусь к своей внешности. А все из-за них, из-за этих кошелок!
Не поднялось настроение и через пятнадцать минут, когда вернулись мои друзья. Оба с пятерками! Их счастливые физиономии еще долго действовали мне на нервы.
Погода портилась, моросил дождь.
Однако ни погода, ни настроение не влияли на ход событий.
Квартира «Рупь семь» к нашему приходу уже гудела, как улей. Шла грандиозная пьянка по случаю нашего освобождения. Мы тоже пропустили по стаканчику. Потом быстро собрались, загрузились и отвалили.
Двенадцать бутылок вина и две самогона уместились в портфель. Три двухместные палатки, магнитофон и одеяла – в два огромных рюкзака величиной с Харьковского. И по пути я обратил внимание на странную перемену, происходящую во мне. Чем тяжелей казалась ноша, тем легче становилось на душе.
У девчонок вещей набралось не меньше. И было приятно, что они так серьезно подготовились к мероприятию. Это вселяло надежду, что и в остальном они окажутся такими же серьезными.
В балку добрались без приключений. И поспешили разбить лагерь, пока не хлынул дождь.
А опасность была над головами. Брезентовое небо натянулось до треска и грозилось в любую минуту лопнуть под напором воды. Все замерло в ожидании стихии. Ветер затих, и птицы примолкли. Глухая тишина давила уши. И голос человеческий звучал непривычно и странно в этом лесном склепе. Жаль, не было времени на созерцание, я бы получил большое удовольствие.