Падение Света
Шрифт:
Палатки и храмы, койки и алтари, приношения и ритуалы. Все формы исповедей. Слабости и желания. Обманы и хрупкая отвага чести. Все побуждения, отец, текут одновременно, текут в одни места. Я могла бы составить для тебя список трусов и тех, что будут стойкими. Могла бы рассказать о совести и горе, и прежде всего о нуждах солдата.
Увы, их не ублажит ни один смертный, хотя ты, отец, стараешься. А вот остальные даже не дерзают.
Назвать ли ее, эту нужду? Осмелимся ли мы на
Храм и палатка, мы ставим их, чтобы скрыть одержимости души. Между любовником и жрецом, думаю, лишь первый близок к дрожащему, широко раскрывшему глаза ребенку. Жрец же… да, жрец убил внутреннее дитя давно, и теперь лишь изображает восторг, ведет танец радости онемелыми, полными хитрых замыслов ногами.
Подумай, отец. Ни одна шлюха не опоганит ребенка. Я знаю — я наблюдала за ними, суровыми женщинами и мужиками в грязной одежде. Многие стали злобными сучками, ублюдками, это верно. Отвердели и не слышат боли. Однако и они узнают невинность, ее встретив.
Но жрецы? Большинство в порядке, я уверена. Честные, почтительные, достойные доверия. А как насчет других, надевших мантии и рясы с нечистыми намерениями? Что видят они — те, что жаждут испортить детей?
Лучше спроси верховную жрицу, отец. Ибо у меня нет ответов. Лишь знаю, знаю с уверенностью: внутри каждого извращенца лежит труп ребенка. Жаждущий компании».
Она была уже в доме, на лестнице. Поднявшись на нужный этаж, повернула к покоям Урусандера.
Солдаты стояли на страже. Ее окинули подозрительными взглядами.
— Отец проснулся, — сказала она. — Капитан Шаренас вызвала меня к нему.
Солдаты посторонились. Один сказал ей, проходящей мимо: — Целую ночь пропустила.
Тихие смешки угасли, когда она закрыла дверь и прошла в комнаты.
Стол, чуть не падающий под весом свитков и странных ящичков из раковин, в коих Форулканы хранили свои священные писания. За этим нелепым монументом ее приемный отец, лицо усталое. Он чуть не вскочил при ее появлении. Он казался загнанным в угол.
Она знала такое выражение лица: видела его в своей палатке. Вот только что, этой ночью.
Ренарр расстегнула плащ, бережно сложила его на угловом стуле. И прошла к столу. — Последнее найденное вино. — сказала она, беря графин и нюхая, — было кислым. — Налила себе. — Отец, у меня много есть что сказать.
Он не желал встречаться с ней взглядом, уставившись в свиток. — Слишком поздно для беседы.
— Если ты о ночном времени, то да.
— Я не о ночном времени.
— О, этот крепостной вал, — вздохнула она. — Знаю, почему ты его насыпал. Ты любил мою мать, а что сделала я? Пошла в лагеря, в таверны, чтобы учиться иной профессии. Я наказывала тебя? Скорее скучала. Или была в возрасте, когда мятеж кажется отличной идеей, полной… идеалов. Сколь многие в моем возрасте ярко пылают, смутно и с отчаянием осознавая, что это пройдет и погаснет. Наш огонь. Наша прыть. Вера в то, что мы так важны.
Он наконец поглядел на нее через заваленный стол.
— Оссерк, —
— Тогда, Ренарр, твой… мятеж… окончен?
Что это в его глазах, надежда? Она не была уверена. — Отец, не могу объяснить четко. Но знаю, что выбор дал мне не только использованное тело. Мать была офицером в твоей роте. Я ее дочь, выращенная вдалеке от ее любимого легиона. Итак, я ничего о нем не знаю, не знаю солдатских путей, путей матери. — Она хлебнула вина. — Что она сделала со мной, ты сделал с Оссерком… да, все твои дети наконец стали понимать твои резоны…
Ренарр не ожидала, что ее слова заставят заблестеть мужские глаза. Откровенные, мучительные переживания на лице Урусандера ее потрясли.
Ренарр отвела глаза и поставила кубок. — Один юный легионер пришел ко мне ночью. Пришел не за дешевой любовью, но чтобы исповедать грехи. Резня невиновных. Ужасные изнасилования. Мать и юные дети. Он назвал роту и взводы. А потом встал передо мной и перерезал себе горло.
Урусандер встал из-за стола, выйдя к ней. Сделал движение, будто хотел потянуться и заключить ее в объятия, но что-то помешало.
— Отец, — произнесла она, — твои дети встревожены.
— Я все исправлю, Ренарр. Обещаю. Я все исправлю!
Она не желала открывать перед ним сердце, чтобы не ощутить укол жалости. Хотя подобные чувства давно утонули в глубинах души. Ренарр не ожидала, что они могут вернуться. — Твоей верховной жрице, отец, нужно уразуметь: ее храм и ее вера должны стать чем-то б'oльшим. Говори с ней, отец. Говори о надежде. Ей не просто должны все служить, она должна и что-то отдавать взамен.
Ренарр отступила и подобрала кубок. Осушила, пошла забирать плащ. — Моя кровать — не место для исповеди, особенно кровавой. Что до прощения… — она обернулась, послав ему слабую улыбку, — да, это подождет. Мне есть еще чему учиться, отец.
Тот казался истерзанным но, когда медленно распрямил спину, он встретил ее взор и кивнул. — Я буду ждать, Ренарр.
Она ощутила обещание, словно удар в грудь, и торопливо отошла к стене, путаясь в застежках плаща.
Урусандер сказал в спину: — Пойди в свою комнату, Ренарр. Хотя бы на эту ночь. В городе происходят страшные события.
Она заколебалась, но кивнула. — Одна ночь, да. Хорошо.
— И, Ренарр… поутру я желаю услышать от тебя все подробности сказанного тем молодым солдатом.
— Разумеется. — Он не услышит. Она уйдет до рассвета.
«Спальни девочек и мальчиков. Все пути к палаткам и храмам. Кто мог вообразить такое расстояние, и что можно пройти его так быстро, за пару лет?»
* * *
Силанн брел по лагерю, сгорбившись от холода. Новый обычай женушки — посылать его куда захочется, доставлять письма и по иным мелким, унизительным поручениям — уже не так тяготил мужа. Он понимал, что это своего рода наказание, но уже почти радовался избавлению от ее общества. Лучше ледяной ветер, чем презрение в глазах, чем мириады отточенных способов явить ему пренебрежение.