Падение Света
Шрифт:
Скрель прошел мимо, держа мешок обеими руками. Поморщился. — Тяжелее, чем я думал, сир. Куда?
— Положи у дверей. Ждем носилок.
Она слышала его шаги, но не оборачивалась. Он прикарманил монетку. Но ночь почти прошла, и ей было все равно.
ВОСЕМЬ
Двое выехали из редеющего леса. День выдался холодным, небо было чистое, но тусклое, как бы скрывшееся за вуалью копоти. Они сгорбились в седлах, лошади шли шагом, а ездоки углубились в разговор.
— Благороднейший из дворов, самое
Датенар повел широкими плечами под тяжелым плащом. — Любой мост — лишь промежуток, Празек. Арка и дорога ценнее, чем казалось нам в той злосчастной ночи неудач. Нужно было твердо стоять на посту, злобно щерясь во все стороны. Туда и сюда, отыскивая любую угрозу.
— Да, ужасные угрозы, — кивнул ему Празек. — Ветер — изменник, что дует так гнусно и зловеще.
— Беспощадная ночь, горше черствого хлеба.
— Сохраните нас боги от нашего же опасного воображения и от дурных дум гневных командиров, что рады сплясать на костях. Мы все еще облачены в мышцы и хрящи, привержены благим целям? Ну, разницы уже мало.
— Ты о Сильхасе Руине?
Празек провел языком по зубам, стараясь избавиться от чего-то в глубинах рта. — Видывал я белых ворон со взорами более мягкими. Да, я даже научился любить их блестящие бусины.
Датенар поднял руку и погладил бороду. — Ты равняешь нас с падалью, а брата нашего владыки — с крылатым судией любого бранного поля. Но отбеленным, говоришь? Клянусь, на войне поля полнятся белым и черным. Враг и друг, враждебные комментарии и злые взгляды, смех, от которого холодок бежит по коже. По всему места эти навевают ненависть и плохо подходят для цивилизованных дебатов.
— Слышал я басни, — продолжал Празек, — о временах, когда мы были благородны. Новички в этой стране, позади горький путь, вырвавший нас из некоей запретной сказки злоключений. Но видите эти величественные древа, сказали мы! О, какие чистые воды! Река похожа на дерзкую, связавшую мир жилу. Ах, а вот изобильные рудой копи, битум для костров, нежные холмы, ждущие коз и овец.
— Даже тогда, полагаю, — перебил его Датенар, — были вороны белые и вороны черные, чтобы упрощать дела.
Празек пожал плечами, все еще пытаясь удалить что-то застрявшее меж коренных зубов. — Простота костров и кузниц, ночное небо, полное искр и копоти. Так просто было поднять столбы дыма, накопить отходы, осквернить все пруды, все озера и реки. Что ж, мы и тогда были аватарами Тьмы, хотя сами не ведали. Но воззрим же на те благородные времена и отметим мириады поводов для благородных убийств.
— Известно, погром процветает в эпоху равнодушия. Мы грезим, спокойно и поистине нежно преданные задачам мирного отдохновения. Как ты и сказал, лишь мгновения отведены под благородные злодеяния, предсмертные хрипы и разрушения, но благословенно невинны держащие топор руки.
— Оружие нужно изготовить, верно. — Празек кивнул и сплюнул. — Ведь требования цивилизации просты. Недвусмысленны, сказал бы ты. Лишь скука развитой эпохи Куральд Галайна, в каковой мы оказались, гонит нас всё запутывать, плясать в возбуждении и переворачивать цивилизованную нашу простоту, нашу простую цивилизованность. Как и многие перевернутые
— А, ты тоскуешь по простым временам.
— Именно. Белые вороны на одном фланге, черные на другом, каждое поле готово к брани, каждый враг противен, каждый друг — боевой соратник. Пожмем же руки и отвергнем смущающую сложность. Я тоскую по сельской жизни.
— И сельская жизнь тебя нашла, брат.
Оставив позади последние пни и чахлую поросль, они выехали на тракт, ведущий в холмы. Впереди были голые скалы, грубая путаница убитых зимними ветрами трав.
— Нашла с наглым бахвальством, — прорычал Празек. — Осадила холодом и пленила задубевшей кожей, болью в бедрах и ломотой в суставах. — Он стащил потертую перчатку и сунул пальцы в рот. Краткое усилие, и наружу показался кусочек старого мяса. — И этим вот.
— Простые болести, — небрежно бросил Датенар. — Хворобы поселян.
Празек натянул перчатку. — Ну, селянина определяют по низкому самоуважению, и теперь я сам оказался продавцом грязи и владельцем нищих небес, не отличимым от сказанных селян, косоглазых и косоротых, и ступи стопы мои на почву, да, я станцевал бы трепак, подгоняя вялые мысли.
— Простые времена, — согласился Датенар. — Раздумья о погоде способны забить череп тучами, и горизонты скрыты в дымке. Танцуй же трепака, пройди одну сажень, дабы объявить землю своей.
— Домотканый дурень отлично знает эту каменистую землю, — возразил Празек. — Он наблюдает прохождение армейских колонн, потоки дыма над лесом и мусор в ручьях. Поднимает ослюнявленый палец, оценивая каждый порыв ветра. И снова склоняется взвалить вязанку хвороста, чуя несомый бризом запах простых кушаний. Жена его целый день меряет шагами клеть, пуская корни в пол хижины.
— Не обязательно меряет шагами, — сказал Датенар. — Она может затачивать колья или, еще страшнее, точить большой нож. Может качать дитя в колыбели, напевая сельские гимны и пасторальные идиллии.
— Ха! Качая дитя, Датенар, она замечает деревянные прутья крошечной клети и, возможно, глядит вверх, понимая, что оказалась в клетке побольше. Да, поистине она может лишь затачивать колья.
— Но муж ее честен. Гляди на его грубые руки и стертые ногти, старые шрамы усердной юности и хромоту — как-то он не рассчитал удар и поранился топором. О, старые времена были дикими, хи, хо! Поведение его неизменно: ленивые мысли и сонное гудение под нос, и сапоги неспешно шлепают по грязной дороге.
— Ты рисуешь славную картину. Но приходит лето и целая рота сгоняет в кучу несчастных дураков. Им суют копья в руки, машут флагом белым или темным, украшенным короной или жаждущим короны. И жену забирают тоже, если дитя уже выросло из колыбели.
— Марш — марш в колонну, Празек.
— Мысли их сводятся к самым простым, о погоде, о ломоте и незаметной смене времен года. Пока не настает момент пронизанного страхом побоища, и тогда копья стучат, сталкиваясь.
Датенар крякнул, морщась. — Постой! Где же блеск героев, машущих в воздухе мечами? Как насчет вдохновляющих речей, чтобы пробудить рвение тупоумных фермеров и пастухов? Видишь, они стоят неровным строем…