Падение Света
Шрифт:
Они прошли коридор до конца, где тяжелая дверь открылась и вывела на задний двор. Пелк провела его за угол и до середины здания, где ждала очередная дверь. Она долго сражалась с замком, прежде чем отворить дверные створки. Наружу вырвалось облако пара.
— Ну, побыстрее, — сказала она, поманив изнутри, и закрыла за ним дверь.
Здесь горело шесть фонарей; в середине комнаты доминировала железная ванна, сбоку пылала жаром большая печь, на решетке над углями дымился котел, пуская по бокам шипящие струйки воды.
— Раздевайтесь же, — велела Пелк, засовывая ведро в глубины котла.
Келларас нашел вешалку
Раздумывая над этой неприятностью, он стащил последний сапог и потные портянки, торопливо разделся и встал обнаженный. Обернулся и увидел ее за ванной, тоже раздетую.
Телосложение у нее было солдатское, без признаков возраста или расслабленности. На животе небольшая подушка жира, груди полные, но не чрезмерно. Под левой грудью виднелся старый шрам вдоль ребер. Келларас уставился не него. — Возьми меня Бездна, Пелк! Похоже, прямо над сердцем. Как вы выжили…
— Я сама себя часто спрашиваю, — прервала она более суровым тоном. — Хирург сказал, что у меня сердце не на месте. Будь оно на правильном месте, я умерла бы. Не успев упасть наземь. Ну, сами видите, ванная слишком большая, и если я буду теперь вас спину снаружи, заполучу жуткую боль в пояснице. Так что полезем вместе.
— А, да, конечно.
— Есть и преимущества, — сказала она.
— Простите?
— Когда сердце не на том месте. Трудно найти, и мне так нравится. Если вы понимаете.
Он не был уверен, но согласно кивнул.
Мужчина или женщина, мало кто может похвастаться жизнью без сожалений. В детстве Келларас слушал (как и любой мальчишка, жаждущий получить деревянный меч) рассказы о великих героях, которые все — теперь он видел — шли сквозь облака насилия, состроив суровую и непреклонную гримасу праведника. Упорно продвигаемые ими добродетели оказались самого низменного сорта, а месть стала ответом на всё. Она рубила, резала, чудовищно маршировала под фонтанами крови. Герой убивал за потерянную любовь, за безответную любовь, за недопонимание в любви. Причинение боли другим за боль внутреннюю — душа ранена и отмахивается оружием — подобно темному потоку сквозило в любом сказании.
И все же герой оставался решительным в любых обстоятельствах… как виделось глазам ребенка. Как будто толстокожесть сделалась самой славной добродетелью. Для подобной фигуры одна мысль о чувствах — если это не холодное удовлетворение — была анафемой. Куда лучше погрузиться в ужасные дела, бесконечно убивать…
Мало кто из героев мог рыдать, или же сказка эта относилась к редкому виду: перемешанному с трагедией, и вела безнадежную битву с патологическим насилием великих героев, для которых стал домом мир легенд и любая жертва, виновата она или нет, служила лишь ступенью большой лестницы из костей, ведущей к геройскому возвышению.
Ребенок с деревянным мечом мог найти в сказках прибежище от любой обиды и несправедливости, выпавшей ему или ей. Не удивительно,
Сказание о героях, прочитанное, увиденное или услышанное, походит на шепот обещания. Предатели должны умереть, сраженные неумолимым железным клинком в неумолимой железной руке. И пусть предательство носит многие личины, в том числе простого равнодушия, или пренебрежения, или нетерпения, или грубого обращения — ответный шторм насилия должен поражать мощью. Бывают моменты, когда ребенок с удовольствием убил бы любого взрослого, и в этом тайна героя, истинный смысл рассказа о его торжестве. «То, что я таю внутри, сильнее всех злоключений. Я одержу победу надо всем, что посылает мне мир. Разум мой не споткнется, не упадет, не проиграет. Мысленно я выше всех, и мечом донесу до вас эту истину, удар за ударом.
Внутри меня то, что может убить вас всех».
В таком мире чувства не особо ценятся. Скорее они расцениваются как враги цели и желания, нужды и чистого наслаждения при удовлетворении нужды. «Герои, о мои детские герои из сияющего, залитого кровью мира легенд — все они были безумны».
Келларас стоял в строю, перед лицом врага. Видел опустошительный беспорядок битв. Видел поразительные подвиги самопожертвования, трагедии разыгрывались перед его глазами, но нигде среди этих воспоминаний не мог он отыскать героев из легенд. «Ибо настоящие битвы ведутся в буре чувств. Будь то страх или ужас, жалость или милосердие. И каждое действие, вызванное ответной злобой и ненавистью, взрывается в разуме ужасом и восторгом. Перед собой, падшим так низко. Перед другим, чьи глаза на одном уровне с твоими.
На поле брани неистово сражаются тела, но на любом лице можно прочесть страх, с которым душа отсекается, отрывается от тела, самость от плоти. На войне ужасный восторг вопиет тысячами голосов. Оттого, что нас довели до этого. Оттого, что нам нужно потерять самое дорогое — сочувствие, любовь, уважение».
И ныне он не может найти ни капли уважения к героям легенд. «Все вы заблудившиеся детишки. Убийцы невинных, и убивая, вы не чувствуете ничего, кроме ледяного огня наслаждения. Вы играете в мстительные игры, и в каждой победе теряете всё.
А вы, поэты, мастера придавать голосу дрожь почитания, внимательно поглядите на свершенные вами преступления. Вы будили лихо каждым касанием струн. Поглядите на дитя-переростка, кое вы вознесли под званием героя, и осмыслите — если посмеете — тиранию его триумфов.
Потом устремите взоры на слушателей, заново увидев сияющее восхищение на лицах, блеск восторга в очах. Вот проснувшиеся остатки жестоких детских умов, вернувшиеся к жизни благодаря беспечным вашим словам.