Падение Запада. Медленная смерть Римской империи

Римская империя пала; если в наши дни люди что-то и знают о ней, то именно это. Что касается истории Древнего Рима, то названный факт, несомненно, наиболее известен (как известен в качестве самого знаменитого римлянина Юлий Цезарь). Падение Рима памятно всем, поскольку империя просуществовала исключительно долго: в Италии и западных провинциях она продержалась более пяти сотен лет после смерти Цезаря, а в Константинополе императоры правили до XV века. Кроме того, Римская империя отличалась гигантскими размерами — ни одна держава в истории не контролировала все территории Средиземноморья — и оставила след во многих странах. Даже в наши дни ее памятники: Колизей и Пантеон в самом Риме, а также театры, акведуки, виллы и дороги, разбросанные по провинциям, — производят грандиозное впечатление. До XIX столетия ни одно государство не создавало столь густой сети дорог, пригодных к использованию в любую погоду; во многих странах такие сети появились только в XX веке. Римская империя зачастую воспринимается — особенно туристами,

посещающими ее музеи и памятники — как весьма современное государство, чьи жители были искушены в житейских благах (застекленные окна, центральное отопление, бани и прочее). Из-за этого падение Рима становится чем-то еще более примечательным, особенно учитывая, что мир, возникший на его руинах, был примитивен и по этой причине разительно отличался от империи. Представление о «Темных веках» прочно закрепилось в массовом сознании, хотя ученые уже давно отказались от этого термина.

Почему Рим пал? Этот вопрос остается одним из величайших в истории человечества. В англоязычном мире слово «fall» («падение», «крушение») неизбежно вызывает в памяти слово «decline» («упадок»), поскольку название монументального труда Эдуарда Гиббона прочно закрепилось в сознании широкого круга читателей. Ни одна книга по истории, созданная в XVIII веке, не выдержала столько переизданий вплоть до наших дней. На данную тему написано и великое множество других книг; в некоторых из них проводится более тонкий анализ, даже если никто не превзошел «Историю упадка и разрушения Римский империи» в литературном отношении. На склоне лет Гиббон верил — и не без удовольствия — что он стал историком и летописцем великой темы падения Рима не иначе как по воле судьбы, что в этом заключалось его предназначение. Он упоминал точный момент, когда озарение посетило его: «Это случилось в Риме, 15 октября 1764 года. Я сидел, размышляя, среди руин Капитолия, а босоногие монахи служили вечерню в храме Юпитера. И тут мне пришла в голову мысль написать историю упадка и гибели города»{1}.

Гиббон рассказывал эту историю в нескольких вариантах, и это заставляет нас предположить, что он приукрасил или даже сочинил свое «воспоминание». С другой стороны, трудно представить себе путешественника, одаренного воображением, у которого не возникли бы сходные мысли — так близко прошлое сходится с настоящим в центре Древнего Рима. «Босоногих монахов» уже не увидишь — они уступили место вездесущим торговцам-разносчикам, которые моментально реагируют на перемены погоды, предлагая то солнечные очки, то зонтики. Но даже толпы туристов, бредущих по виа Сакра, помогают вообразить суматоху и шум, царившие в древнем городе: ведь некогда на каждой его пяди люди были столь же заняты и столь же деятельны, как в современном Риме.

Рим — не только музей, но и живое сообщество, столица современного государства и центр католицизма, распространенного во всем мире. Величественные памятники старины соседствуют с домами, офисами и ресторанами. Жители никогда не покидали Рим, хотя численность населения значительно сократилась в период после падения империи по сравнению с временами ее расцвета. Значительное число современных городов также выросло на месте римских поселений, что до сих пор заметно в планировке улиц, напоминающей решетку. Другие города, где некогда жили римляне, полностью исчезли; руины тех из них, что находятся в ныне необитаемых районах, являют собой самое романтическое зрелище. Падение Римской империи не означало, что жизнь на территориях, находившихся под ее контролем, прекратилась в одночасье. Общая обстановка, несомненно, изменилась; иногда перемены носили резкий и драматический характер, но в других случаях — куда более постепенный. Как давно стало ясно благодаря специалистам по истории «Темных веков», «века» эти были не вовсе «темными», хотя по всем стандартам, какие только можно себе вообразить, они оказывались достаточно «темны» в сравнении с периодом господства Рима. Многие институты — такие как власть и торговля — приобрели более локальный характер; мир во многом сделался более опасным, набеги и войны между соседними общинами превратились в реальные явления. Вскоре не осталось никого, кто, обладая достаточной суммой денег или надлежащими умениями, мог бы возводить величественные сооружения, такие как театры, акведуки или дороги; с течением времени стало трудно даже поддерживать в порядке те, что были уже построены. Вопросы о том, как, когда и почему «римская» эпоха сменилась Средневековьем, контуры которого начали обрисовываться в течение следующих столетий, вызвали серьезные разногласия среди историков. Однако никто не сомневается, что перемены имели место.

Подобно всем образованным европейцам своего времени, Гиббон восхищался достижениями Римской империи в период ее расцвета. Это ни в коей мере не уменьшало его энтузиазм в отношении современного ему мира, и в особенности устройства его страны, где королевская власть была ограничена и ведущая роль принадлежала аристократии. Гиббон знал, что и его родина, и соседние с ней страны, расположенные за Ламаншем, обязаны своим происхождением племенам варваров, поделившим между собой Римскую империю. Итак, в свое время из хаоса и разрушения произошло нечто благое, и, с точки зрения Гиббона, развитие мира — или по крайней мере западного мира — в конечном итоге пошло по правильному пути. Это смешанное отношение к падению Рима остается главной причиной его очарования. Оно служит своеобразным предостережением для смертных. Императоры, выстроившие величественные арки на форуме, сошли в мир иной, подобно простолюдинам. В конце концов и их империя — столь богатая, могущественная, усовершенствованная и абсолютно уверенная в своих силах — встретила конец, и ее памятники превратились в руины.

Многие более молодые государства неоднократно обращались к образам Рима, поскольку они напоминали о высотах власти и цивилизации. Судьба Римской империи интересует всех. Обитатели современных могущественных держав обычно видят в ней напоминание о том, что все проходит и что поэтому следует быть скромнее, предостережение против самодовольства и порочности. Все прочие — в особенности те, кого возмущает власть окружающих — склонны утешаться слабой надеждой на то, что нынешняя власть в конце концов падет. С Римской империей сравнивают многие страны. Сто лет назад чаще всего с ней сопоставляли Британию, затем, пожалуй, Францию, а также другие великие империи того времени. В наши дни на ум неизбежно приходят Соединенные Штаты Америки.

Формы подобного сравнения различаются между собой; то же можно сказать о его тоне. В недавние годы Роберт Харрис, автор романов-бестселлеров, немало писал на римские темы, открыто поясняя, что для него это способ комментировать жизнь в современной Америке. Би-би-си представило зрителям цикл передач под названием «Варвары» (их вел бывший участник комического телешоу «Летающий цирк Монти Пайтона» Терри Джонс), в которых говорилось, что римская пропаганда очерняла репутацию других народов. Передачи получились в высшей степени увлекательными, несмотря на то что упомянутая идея носила несколько натянутый характер: несомненно, греки бы чрезвычайно удивились, узнав, что их сочли варварами, тем более что именно они впервые изобрели этот термин для характеристики всего остального мира. В интервью, данные в те дни, когда шли передачи, Джонс дал понять, что в них проводилась прямая параллель с американской сверхдержавой, и подверг открытой критике войну с Ираком. Для многих критика в адрес Рима стала удобным способом осуждения американской политики и культуры. Разумеется, это неизбежно вредило их представлениям и о том, и о другом{2}.

Критика, чуждающаяся подробностей и менее резкая, стала еще более распространенным явлением. На определенного рода встречах, узнав, что я историк-античник, кто-нибудь неизменно произносит: «Америка — это Рим наших дней». Зачастую за этим следует самодовольное «конечно, американцы этого не видят». Это по крайней мере несправедливо, поскольку американцы с момента возникновения своего общества сравнивали его с римским. Создавая новую страну, ее отцы-основатели лелеяли вполне осознанную надежду сделать ее столь же мощной, как и Римская республика, и уберечь от гибели, которая в конце концов постигла Рим. В те дни различные системы университетского образования имели целью дать американцам более разносторонние знания, нежели те, которые получали студенты в Британии. Множество инженеров и врачей в Америке тогда слушали один-два курса истории или даже классических языков — факт, совершенно невозможный по ту сторону Атлантики! Здесь лежит одна из причин того, почему аналогии с Римом остаются исключительно распространенными в США и регулярно звучат из уст политиков, а также журналистов, политических комментаторов и представителей широкой общественности. Обычно они начинаются с предположения, как США, будучи единственной сверхдержавой, оставшейся в нашем мире, господствуют в нем, обладая властью, непревзойденной со времен расцвета Римской империи.

Летом 2001 года я принял участие в двухдневном семинаре, организованном Центром бюджетного планирования и прогнозов, профинансированном правительством США через управление всесторонней оценки программ. Шестерых историков привезли в отличный отель в Вашингтоне. (При этом один из старших и уважаемых членов группы заметил: «Очевидно, они не понимают, в каких условиях работают академические ученые».) Затем мы делали доклады и обсуждали ряд великих держав в истории человечества с точки зрения «большой стратегии». Наша встреча представляла собой лишь малую часть целого ряда семинаров и конференций, целью которых было дать лучшее понимание будущего отношений между США и Китаем, чья мощь неуклонно растет. Беседы и дискуссии были чрезвычайно увлекательны и доставили нам немалое удовольствие: в академических кругах конференции со столь широким охватом материала — речь шла о Франции времен Первой империи, Германии периода Первой и Второй мировых войн и военно-морской политике Великобритании в начале XX века — явление крайне редкое. Тем больше бросался в глаза тот факт, что среди нас двое из шести исследователей были приглашены, дабы высказаться о различных периодах римской истории.

Обращаясь к аудитории, которая действительно с интересом слушает то, что он говорит, историк испытывает поистине странное чувство. В университетском обиходе большинство специалистов, как правило, думает о том, что они скажут, комментируя доклад. Тема также представляет собой лишь в буквальном смысле «академический» интерес, а то, что мы тем не менее волнуемся и испытываем энтузиазм, связано лишь с надеждой обнаружить правду. Мысль, что кто-то может попытаться выстроить свою политику на основе нашего анализа, пусть и со всевозможными поправками, требует от нас скромности. В результате ум естественным образом фокусируется на том, что никогда не входит в центр нашего внимания на сугубо академических собраниях. Добиться правды в размышлениях на избранную тему оказывается еще более важно. Вместе с тем мысль о том, что правительственная служба искренне стремится извлечь урок из исторического материала, в высшей степени вдохновляет. Опять-таки вероятность подобных явлений куда выше в США, нежели в Великобритании.