Падшая женщина
Шрифт:
В канун Нового года Мэри Сондерс стояла на коленях в церкви. В такой позе она провела уже два часа, и каждый мускул в ее теле стонал и болел. За высокими окнами часовни сгустилась темнота.
Мэри закрыла глаза. Сегодня утром, надевая свой серый корсаж, она вдруг почувствовала настоящую ярость. В больнице-приюте Святой Марии Магдалины не нуждались в зеркалах; каждая из семидесяти двух девушек являлась отражением другой. Коленопреклоненные кающиеся грешницы, похожие на одинаковые безликие портновские манекены, выстроились в ровные ряды, радуя глаз попечителей своей одинаковой добродетелью. На каждой была плоская соломенная шляпка — якобы для того, чтобы свет не резал глаза, но на самом деле чтобы скрыть лицо. Под подбородком она завязывалась синими лентами; единственное разрешенное цветное пятно — и именно этот оттенок, темная лазурь, Мэри никогда не любила. Девушки даже пахли одинаково, и неудивительно — та же тушеная говядина на обед, тот же пот, то же мыло для умывания.
Раздались звуки гимна, и все молящиеся стали подниматься на ноги. Действие сопровождалось разнообразными шорохами, шуршанием ткани и скрипом китового уса в корсетах. Мэри оперлась на руки — ноги совсем затекли и отказывались слушаться — и кое-как присоединилась к остальным. Незаметно оглядевшись по сторонам, она насчитала пятерых управителей Святой Магдалины, с белыми церемониальными посохами в руках. Леди-попечительницы обмахивались веерами.
Обитательницы приюта славились своим пением. Множество голосов сливались в единый стройный хор. Настоящая божественная гармония в действии.
Как много душ ушло туда, Где бед не будет никогда.У Мэри заледенели пальцы. Она быстро перелистала молитвенник и вступила с третьей строки.
Но знать нам, грешным, не дано, Сколь много нам отведено.Орган загремел с новой силой, и строчки начали расплываться у нее перед глазами. Мы не знаем, сколько нам отведено. Сколько душ ушло в мир иной в этом году, а она об этом и не знает? Мэри представила себе Сьюзан Дигот в подвале на Черинг-Кросс-Роуд, простегивающую бесконечные куски тканей для нижних юбок по шесть пенсов за лоскут… Ведь она слишком худа, чтобы дожить до преклонных лет, разве нет? И жив ли еще маленький Билли? Может быть, он уже давно наглотался иголок без присмотра? И Уильям Дигот — когда придет его час? Когда он рухнет под тяжестью очередного мешка с углем? Как странно. Может быть, все они уже гниют в могилах, а ей ничего не известно? Хотя черта с два ее это волнует.
Жестокая ли она? Может, и жестокая, так что же? Ей пришлось пережить столько, что это могло бы ожесточить любого. Она не выбирала жестокость. Она просто уцепилась за жизнь, как утопающий за обломки корабля. Лучше уж стать жестокой, чем позволить себя раздавить.
Поймав ледяной взгляд сестры Батлер, Мэри склонила голову и уткнулась в молитвенник. «Гимн Новому году». Завтра настанет 1763 год. Цифра казалась непривычной и какой-то чужой. Кто знает, доживет ли и сама Мэри до следующего Рождества? Ее голос снова замер прямо посреди очередного куплета. Мэри вдруг почувствовала нестерпимое желание выбраться из этого гнетущего здания. Она сцепила пальцы.
Снова на колени, на холодный каменный пол. Мэри покачнулась назад, потом вперед, словно воздушный змей, привязанный к земле. Молодой священник, преподобный Доддс, огласил с высокой кафедры тему сегодняшней проповеди.
— Может ли ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? [5] — торжественно произнес он.
Мэри подумала о барсах. Прошлой зимой она заплатила полпенни, чтобы посмотреть на леопарда в Тауэре. Его шкуру украшали роскошные узоры, и это было самое злое создание, какое ей только приходилось видеть. Он сердито расхаживал взад и вперед по клетке. Иногда он вторгался в ее сны.
5
Иер., 13: 23.
— Тринадцатая глава Книги пророка Иеремии, — продолжил Доддс, — как нельзя лучше подходит для этого дня, для последнего вечера в году одна тысяча семьсот шестьдесят втором от Рождества Христова.
Его парик, оттенявший румяные щеки, был немного похож на кочан цветной капусты. Мэри взглянула на коричневые бархатные панталоны, без единой морщинки облегавшие ляжки священника. Пять фунтов, и ни пенни меньше, подумала она. У нее даже зачесались пальцы — до того ей захотелось потрогать эту великолепную мягкую ткань.
Благочестивые дамы и господа в первых рядах согласно, словно голуби, закивали. Как будто они и сами не придумали бы ничего лучше, чем прочитать сегодня тринадцатую главу из Иеремии. На галерее качнулось страусовое перо, легкое, словно пена. Неплохое собрание, подумала Мэри. Немного знати, кузены из провинции, приехавшие отметить Двенадцатую ночь и посмотреть на Лондон, и множество хорошеньких дурных женщин, вытащенных из грязи и отмытых добела.
Преподобный Доддс прекрасно знал, что не стоит утомлять достопочтенное общество слишком глубокими раздумьями. Он быстро перешел к несчастным молодым женщинам Лондона, которые «словно отбившиеся от стада агнцы обречены на растерзание голодным волкам, имя коим алчность и похоть». Голос Доддса патетически зазвенел; леди-попечительницы поджали губы. Джентльмены смотрели вдаль, словно никогда и не слышали о таком явлении, как «рабство проституции». Мэри мысленно ухмыльнулась.
Далее преподобный Доддс стал восхвалять милосерднейшее, человечнейшее учреждение — больницу-приют Святой Марии Магдалины.
— Это больница не для тела, о нет! Это больница для души, для личности; место, где эти молодые женщины могут вновь обрести утраченную и столь естественную для женщины скромность и добродетель и научиться выращивать плоды на честной почве.
В переполненной церкви стало жарко. Щеки преподобного Доддса алели, словно спелые вишни. Мэри вполне понимала, почему юные девушки падают от его проповедей в обморок. Священник приподнялся на цыпочки и вытянул вперед холеную белую руку. Оборки на его рукаве слегка подрагивали. Три ряда, бельгийское кружево, отметила Мэри, бросив на него взгляд из-под полей шляпы. Его палец, украшенный крупным бриллиантовым перстнем, указал на девушку в первом ряду, маленькую Эми Пратт, ту самую, что когда-то упала без чувств в канаву.
— И хотя ефиоплянин, согласно божественному замыслу, не может переменить свою кожу, ты, Эми Пратт, можешь очиститься от своих многочисленных грехов!
Грех — булавку утащить.Голова Мэри была набита обрывками стихов и цитатами; труднее всего было избавиться от тех, что она затвердила в школе. Они всплывали в самый неподходящий момент. Эми Пратт вскочила на ноги. Ее пошатывало от возбуждения. На секунду Мэри подумала, не сделать ли ей то же самое — изобразить экстаз и размять немного ноги. Интересно, выбрал ли преподобный Эми случайно, или его привлекло ее прелестное румяное личико? Пока Эми возводила глаза к милосердным Небесам, ее шляпка свалилась на плечи, и теперь казалось, будто ее голову окружает соломенный нимб. Джентльмен в парике цвета голубиного крыла, кажется, согласился с Доддсом. Он внимательно оглядел Эми и передал лорнет своему светловолосому спутнику. На нем никакого парика не было, для этого он был слишком модно одет. Блондин поднес лорнет к глазам и, словно в опере, уставился на Эми. Где же она видела его раньше?
— Вот перед нами женщина… — Преподобный Доддс кивнул на Эми Пратт. — Нет, не женщина, но совсем еще дитя, истомленное нуждой, истощенное голодом и вовлеченное в сети соблазна в самом нежном возрасте.
Торопись это продать, пока ты еще молодая и на тебя есть спрос, прозвучал у Мэри в голове голос Куколки. Она обменялась взглядами с Онор Бойл и состроила незаметную гримаску. Онор ковыряла в ногтях щепочкой от скамьи.
— Но Иеремия вопрошает: можете ли делать доброе, привыкнув делать злое? [6] — Когда преподобный цитировал пророков, его голос становился особенно раскатистым.
6
Иер., 13: 23.