Падшие в небеса.1937
Шрифт:
В камере-палате стояло пять коек. Никаких нар и второго яруса. Белые простыни. И чистота. «Парашу» выносят другие зэки – «шныри» или те, кто поздоровее из больных. Даже изредка на прогулку выпускают, если ты не двигаешься, не ходячий, так сказать, но если не хочешь гулять, не заставляют. Добровольное, так сказать, дело! Клюфту вообще повезло: лежи себе целый день. Даже можешь папироской пыхнуть, если конвой не заметит. Ну, а если даже и заметит, в карцер не отправят. Каждое утро обход. Врачи смотрят и решают дальше твою судьбу. И больные стараются как можно «немощнее и беспомощнее» выглядеть. Ведь кому охота назад, в камеру. Да и суд никого не торопит вернуться в статус обычного заключенного. Еще один плюс тюремной больницы – никаких допросов. Павел за месяц уже и забыл, что это такое. Эти воспоминания для него были
Наказали или нет Полякова за тот выстрел в сердце Клюфта, никто не знал. Да и как узнаешь? Да и за что наказывать? За какого-то «потенциального врага народа»? За «нечеловека», который кинулся с кулаками? За «шпиона и провокатора»? Нет, Павел даже не надеялся, что Полякова накажут, более того, не хотел этого! Ведь ничего хорошего от этого потом не будет. Поляков обозлится и найдет способ, как отомстить. Нет, уж… придет время, Павел накажет его сам. Придет время, а пока, пока нужно болеть, болеть как можно дольше. И терпеть. Терпеть, сжав зубы!
Верочка! Вера, милая, как же Павел скучал по ней! Вера, она ему снилась, так же часто, как и загадочный богослов. Правда, поговорить с любимой девушкой во сне не получалось. Щукина лишь молчала и улыбалась. Павел бежал к ней! Бежал по полю, по траве! Он бежал, светило солнце. Но Верочка почему-то удалялась и молчала… молчала. Такой странный сон, один и тот же. Менялась лишь погода и обстановка. То шел дождь в горах, то был туман в зимнем лесу. И лишь однажды Вера сказала. Она сказала всего лишь одну фразу: «Павел, ты должен выжить. Твой ребенок этого ждет!»
В камере с Павлом лежали еще четверо больных. Совсем старый инженер с местного мукомольного завода Евгений Николаевич Спиранский, у него на допросе сломали ногу. Старик ходить не мог. Вот и отправили его в лазарет помирать, потому, как кости в его возрасте вряд ли бы срослись. Инженера обвиняли в подрывной антисоветской деятельности. Он был потомственным дворянином, и потому новой власти все было ясно с будущим старика. Рядом с инженером занимал койку суровый и молчаливый железнодорожник Федор Попов. У него была тоже сломана нога. Он попал в аварию на железной дороге, его паровоз слетел с рельсов под откос. В вагонах, к несчастью, везли какой-то важный груз. Вот и обвинили машиниста в «диверсии и саботаже». Так и привезли с аварии, всего в крови, прямо в тюрьму. Нога оказалась сломана в трех местах и долго не заживала. А Федор и не торопился, понимая, что теперь ему все объяснить следователю будет очень трудно. Как и кто допустил, что поезд-то с секретным грузом под откос полетел…
У двери стояла койка самого загадочного обитателя этой тюремной палаты. Звали мужчину Борис Николаевич. Какая была у него фамилия – неизвестно. Потому как этого самого Бориса Николаевича даже конвоиры звали только по имени отчеству. Утром этот странный узник поднимался, заправлял постель и уходил вместе с тюремщиком. А возвращался лишь после отбоя, когда все спали. Что болело у этого Бориса Николаевича, и с каким диагнозом он лежал в тюремном лазарете, никто не знал. На вид таинственный сосед был совсем здоров, мужчина лет сорока пяти, с волевым лицом, шрамом на правой щеке, узкими усиками и черными как смоль волосами. Серые глаза и тонкий благородный нос с блестящей и холеной кожей. В общем, Борис Николаевич никак не походил на больного арестанта.
Ну и четвертым был молоденький колхозник Иван Пермяков. Попал в тюрьму этот парень за кражу двух мешков пшеницы со склада. При задержании сторожа поломали Ваньки обе руки, били железными прутьями и приговаривали:
– Мы тебе покажем, как народное имущество расхищать! Мы тебе покажем, морда кулацкая, как зерно у крестьян воровать!
А кулаком Иван вовсе и не был, напротив, Пермяков родом из бедной семьи и жил в одной из деревень Березовского района с отцом, матерью и шестью малолетними сестрами, ради которых и пошел на кражу. Кормить девчат стало нечем. Вид у парня был забавный. Рыжая шевелюра, рыжие брови и рыжая, еле пробивающаяся бородка и усики. Голубые глаза и немного красный оттенок кожи. Ну, совсем как молоденький поросенок! Правда, худющий! Ваня высокий и немного сутулый, с костлявыми плечами и длинными руками. Гипс на них смотрелся причудливо, словно волшебные богатырские перчатки, которые юноша с трудом носил. Обвинили Пермякова не «в краже», а в умышленном вредительстве, саботаже и антисоветской деятельности и агитации. Как потом рассказал Иван, его так дубасили на первом допросе, что он признался во всех смертных грехах. После этого Пермякова пожалели и отправили сюда на койку, в тюремную больницу, руки лечить, что бы потом было чем таскать бревна на лесоповале или катать тачку на руднике.
В общем, компания в камере-палате подобралась разношерстная. И это хорошо. По крайней мере, так считал Павел. Заводилой и шутником был Пермяков. Колхозник рассказывал соседям забавные случаи из крестьянской жизни и порой удивлял всех своей элементарной безграмотностью. Например, Пермяков все еще верил, что земля плоская и что за океаном есть край, на котором можно сидеть, свесив ноги. Ваня верил и в то, что у всех главных «злодеев-буржуев» из Америки и Англии почему-то «растут рога». Эта искренняя наивность и, в то же время, природное упрямство сельского паренька забавляла всех. Старик-инженер тоже оказался весельчаком. Спиранский рассказывал по вечерам забавные истории, как он утверждал, «из его жизни» о любовных похождениях. На самом деле в этих амурных рассказах Павел узнавал новеллы ныне запрещенных французских и итальянских писателей. Федор Попов хоть и был угрюм, но когда его пробирало, тоже от души смеялся. Правда, своего мнения о происходящем никогда не выдавал. Но если речь заходила о каких-то технических темах, Попов оживал и тоже принимал участие в обсуждении. Особенно любил Федор говорить о научном прогрессе и изобретениях.
Но все замыкались в себе, когда речь шла о политике. Говорили «об этом» неохотно и вяло. Иногда вспоминая лишь «свои дела», да и то вскользь. Никто из сокамерников не рассказывал друг другу подробностей о своих друзьях и увлечениях. Клюфт прекрасно понимал, почему. Не хотелось подставлять своих знакомых и родных. А вдруг среди соседей есть «наседка», секретный агент, работавший на сотрудников из оперативной части. Поэтому когда кого-то «неожиданно» уводили из камеры, все относились к этому с особым вниманием. Вздрагивали, когда конвоиры, звучно выкрикивая, звенели ключами, называли их фамилию:
– На выход! Без вещей!
Сегодня, впервые с момента попадания на тюремную, больничную койку, это коснулось и Павла. Хотя был обычный стандартный день. Подъем, завтрак, оправка, процедуры. Осмотр и обед. Когда Павел уже доедал свою порцию капусты с селедкой, дверь камеры открылась, и на пороге показался охранник. Все насторожились. Раньше никто этого солдата не видел. Низкий и немного толстый, он немного волновался. Это было видно по его мясистому лицу. Глазки бегали. Павел успел рассмотреть в петлицах четыре «треугольника». Старшина – для конвоиров это высокое звание. Обычно старше сержанта за ними не приходили. А тут…
– Клюфт Павел Сергеевич! На выход! Без вещей!
Спиранский и Попов покосились на Клюфта. Это была неожиданность. Никто еще никогда не выводил Павла из камеры с таким окриком. Ваня Пермяков чуть не подавился рыбой и закашлялся. Павел медленно спустил с постели ноги. Каждое движение давалось с трудом.
– Клюфт, пошевеливайтесь! Здесь вам не курорт! Разлеглись тут! Как лежбище котиков! – прикрикнул толстяк.
Павел посмотрел на своих сокамерников. Федор опустил глаза. Пермяков испуганно моргал и икал, а Спиранский подмигнул и тяжело вздохнул. Клюфт понял, что его поведут вовсе не на процедуры. Когда он оказался в коридоре, вновь заныло сердце. Сквозняком принесло знакомые до боли запахи тюрьмы. Пахло сыростью и погнившими досками. Павел поморщился и встал лицом к стене. Его словно выдернули из той более-менее благополучной реальности в иную, более жестокую. Мало света. Лишь вдали силуэты охранников. Решетки и звонкие шаги. Где-то гремят железной посудой. Окрики и стоны. Лай собак, там, в глубине коридора. Павлу стало холодно. Он поежился. После относительно теплой тюремной палаты тут, в коридоре, за минуту этот уют выветрился на сквозняке.