Падшие в небеса.1937
Шрифт:
Через минуту в кабинет постучали. Вошла женщина в гимнастерке и синей юбке. На вид ей было лет тридцать.
– Глаша, принесите, пожалуйста, нам чая и, если можно, печенья. Вот там, в буфете, накройте нам, – вежливо попросил Григорян и, улыбнувшись, достал из кармана портсигар.
– Вы не возражаете, Вера Петровна, что я закурю?
Вера вздрогнула, этот человек назвал ее по имени-отчеству. Значит, он ее знает. Значит, он знает, зачем она пришла?
– Вы удивлены? Что я вас называю по имени-отчеству? – словно прочитав мысли, спросил Григорян.
– Да, если честно, мы вроде с вами не знакомы.
– Да, верно. Но я оперативный сотрудник НКВД, и должен владеть информацией. Тем более, если передо мной такая красивая дэвушка! – майор улыбнулся.
Вера заметила
– Нет, конечно, можете, – Вера потупила глаза в пол.
– Но что вы так испугались? Услышали должность: оперативный сотрудник – и сразу замкнулись. Вы думаете, сейчас я вас тут пытать буду? Нет, вы думаете, я сейчас буду над вами тут издеваться и выпытывать из вас что-то? Нет, вы ошибаетесь. Я даже знаю, зачем вы пришли. Но я вас спрошу как истинный джентльмен, нет, простите, джентльмен, буржуйское слово. Как истинный мужчина спрошу вас! И дам вам шанс самой сказать, так зачем вы пришли? Зачем там устроили скандал? – это была сама галантность.
Вежливый низкий голос с кавказским акцентом и мягкий тон речи. Григорян улыбался. Он медленно подошел к креслу и сел напротив Веры. Щукина шмыгнула носом и тоже улыбнулась в ответ:
– Да, в НКВД, как я вижу, с оперативной работой все в порядке. Правда, вот как вы меня так узнали, немного, конечно, удивило. Но все-таки. Я пришла сюда потребовать информации о своем отце, Петре Ивановиче Щукине. Арестованном почти месяц назад. Никто мне пока так и не объяснил: по каким причинам его держат в тюрьме, и по каким причинам не берут передачи. Вот как. А также я пришла узнать о судьбе его друга, Льва Моисеевича Розенштейна. Которого тоже арестовали накануне, перед отцом. Почему и о нем ничего неизвестно, и ничего не рассказывают его родне?! Почему мы до сих пор не знаем о судьбе своих родных?! Вот поэтому я пришла. А насчет скандала извините. Я не хотела ничего устраивать. Я просто зашла спросить, а этот часовой как ненормальный начал дудеть в свисток! Вот и все, простите…
Григорян задумался. Он попыхивал папиросой и сбрасывал пепел в большую чугунную вазочку. Щукина ждала, когда офицер ей хоть что-то ответит. Но тот молчал. В кабинет вошла Глаша и принесла на подносе два стакана чая. Они немного побрякивали в подстаканниках. Судя по их темному и потускневшему серому цвету, посуда была серебряной и старой. В маленькой вазочке оказалось печенье. Вера сглотнула слюну. Ей так захотелось откусить этого угощения. Григорян мотнул головой и дал понять Глаше, что пора уходить. Женщина почти бесшумно удалилась. Офицер проводил ее взглядом и, когда закрылась дверь, тихо и загадочно сказал:
– Хорошая женщина. Но беседовать при ней не стоит. Не стоит.
Вера немного удивилась. Такое откровение с посетителем – нет, определенно хозяин кабинета что-то задумал. Зачем ему все это?
Григорян, отхлебнув горячий чай, продолжил:
– Вера Петровна, для начала – я ведь вас знаю давно. Давно. Просто вы меня не помните. А ведь я раньше частенько появлялся в горкоме. Частенько. Просто вы не обращали на меня внимания. Вот и все. Я вас знаю по горкому. И очень хорошо. Поверьте, я очень давно очарован вашей улыбкой, вы самая красивая секретарша, которую я встречал. Я ваш поклонник уже давно. И мне ваш шеф просто строго-настрого запретил за вами ухаживать. Вот и все, а так, поверьте, вы бы меня запомнили лучше. Вот и все. Ну да ладно. Кто, как говорится, кто старое помянет. Я и сейчас, честно говоря, пьянею от вашей красоты. Да и как работника я вас знаю, не зря же я курировал в свое время горком. Вынужден был все знать о сотрудниках городского комитета партии. Вот поэтому и такое вот внимание к вашей персоне. А потом, к сожалению, меня бросили на другой участок работы. Вот сюда. Но я вас хорошо запомнил. Поэтому и вот выручил вас, а то бы сейчас мои опера с вами работали за тот скандал на вахте. Ну да ладно. Что касается вашего отца. Конечно! Конечно, я вам помогу. Помогу. И более того, я постараюсь выяснить, почему мы вас не вызывали и не вызывали родственников, как вы там говорите, дяди Левы Розен?…
– Розенштейна, – поправила Вера.
– Да, да, Розенштейна… так вот. Напомните мне хотя бы о чем речь? Вернее о ком? Честно вам признаюсь, столько работы, просто во всем я в курсе не могу быть. Когда это было? И за что задерживали? При каких обстоятельствах?
Вера, глотнув ароматного чая, посмотрела на Григоряна. Она вспомнила его. Да, это был один из ухажеров-неудачников. Нет, определенно, это он. Высокий кавказец-офицер, который приходил и постоянно приносил шоколадки. А то и цветы. Он был настойчив. Но Вера почему-то его невзлюбила. Она нагрубила ему. Это было около полугода назад. Она тогда даже не запомнила имени этого человека. А он оказался вот таким важным типом тут, в тюрьме, где теперь сидит ее отец. Щукина задумалась: «Стоит ли доверять этому армянину? Может он теперь вот так хочет отомстить? Просто вот так поглумиться или, еще чего доброго, будет требовать от нее любви? Они ведь, эти кавказцы, горячие парни! Ни одной юбки не упускают. Да, теперь она в его власти. Нет, как она может быть в его власти? Нет, он, конечно, многое может, но он не всесилен. Да и неизвестно, что он потребует. Нужно подождать».
– Так вы мне расскажете? – переспросил Григорян.
– Извините, но мне так стыдно, как вас зовут? Я не запомнила, – смущаясь, ответила Вера.
– Ну, вот тут хоть вы сказали честно. Да нет, мне не обидно. Кто я такой, чтобы вы меня тогда запомнили?! Да и виделись мы всего-то, если мне не изменяет память, несколько раз. И все. Пять шоколадок и три цветка! Гвоздики! Точно помню! Покупал в киоске на проспекте Сталина. Вот и все, – Григорян рассмеялся.
Вера натянуто улыбнулась. Ей стало стыдно, что она съела те шоколадки. Если бы знала, что вот так… придется встретиться, в рот бы не взяла!
– Ну да ладно. Меня зовут Александр. Саша. А полное имя Александр Рубенович. Но лучше будет все-таки, если вы меня назовете Саша. Это согреет сердце армянина! – Григорян вздернул руку и поднял палец вверх.
– Простите, Александр Рубенович. Но я не могу вас так звать. Извините.
– Хорошо, хорошо. Но мне-то можно вас называть Верочка? Вы не обидитесь?
– Нет, что вы! Вы называйте.
– Хорошо, спасибо, Верочка. Так что случилось?
– Папа. Мой папа невиновен. Он ни в чем невиновен. Его забрали пятнадцатого декабря. Утром увезли из дома. А перед этим за два дня увезли из дома дядю Леву Розенштейна. Там у них на паровозоремонтном заводе в цехе какая-то авария была. Их обвинили во вредительстве. Бред! Абсурд! Во вредительстве – моего отца и дядю Леву! Да они от Колчака город освобождали! А тут! Бред! – у Веры на глаза навернулись слезы.
Григорян стал хмурым. Он не перебивал собеседницу. Закинув ногу на ногу, развалился в кресле и дымил папиросой.
– Так вот, после того как забрали папу, о нем ничего. Мама с ума сошла. Она все слезы выплакала. Она ходила сюда каждый день. Каждый день, как на работу. А потом, потом. Вот так,… а потом, потом она не выдержала и покончила с собой. А дом подожгла. А об отце мы так ничего и не знали. Мама ходила, а ее все отправляли. И ничего. И вот, я решилась. Почему, почему нам ничего не говорят и передачу не принимают? А? Вот я и пришла! – у Веры сорвался голос.
Девушка заплакала. Григорян затушил папиросу, вскочив, подошел к Вере и погладил ее по плечу:
– Ну-ну, Верочка, не надо. Конечно, Верочка, я понимаю. Мама! Такое горе. Но вы и нас, Верочка, поймите. Нас тоже поймите. Нам тоже сейчас трудно.
– Что?!! – не поняла Вера.
Она подняла на офицера полные слез глаза. Смотрела на него и не понимала, о чем он говорит! Григорян вновь закурил. Он подошел к окну и, смотря на улицу сквозь стекло, ответил:
– Видите ли, Вера. Я знаю об этом инциденте на заводе. Там рапорт даже до Москвы дошел. Понимаете, до Москвы. Там люди погибли. Там котел взорвался. Понимаете. И крыша рухнула. И производство встало. Вот такие пироги. И на Лубянку доклад ушел. Вот. А раз Москва, так следствие было жестким. Верочка. И самое страшное, выяснилось, что там действительно была диверсия. Была. Там, правда, все подстроено было…