Падший ангел
Шрифт:
потому как в партии была.
ВЕЧЕРИНКА
Вошла, внесла румянцы,
спросила: кто я есть?
Заваривались танцы,
шумел паркет, как жесть.
Играл я на гитаре —
дубасил по струне!
Дыхнула в ухо: «Парень,
сыграй наедине...»
Я в песню носом тыкался,
как в
А ты, как недотыкомка,
стучала каблуком.
«Как звать меня?! Акакием».
Она в ответ: «Трепач!»
А я ей: «Прочь отскакивай —
как мяч, как мяч, как мяч!»
Стану я, как гриб морской, —
сморщенный и кисловатый.
Ты придешь ко мне с тоской
в платьице, подбитом ватой.
У тебя ли нелады
с грозным мужем — злым и ужным.
Чистым спиртом без воды
мы его помянем дружно.
Тяжела ты, как земля,
не снести тебя, родная.
Глянь в окошко: вот — поля,
вот причесочка лесная...
Там — асфальт, а тут уют:
канделябры, « Антидюринг».
А за стенкой — водку пьют,
пьют, как будто перед бурей!
Мало толку в пейзажах,
зеленеющих скромно,
а значение, скажем,
труб фабричных — огромно.
Мало важного в небе,
в экс-лирических тучках:
квинтэссенция в хлебе,
в парт и профнахлобучках.
...Я лежу на лужайке —
на асфальте, в берете.
Рядом — вкусные гайки
лижут умные дети.
Я лежу конструктивный,
я лежу мозговитый,
не банальный, спортивный,
с черной оспой привитой.
Конкретно я любил Любашу,
абстрактно я любил Анюту.
Я иногда любимых спрашивал:
а с кем я спать сегодня буду?
Любаша скидывала кофточку,
ложилась плотно, как в могилу.
Анюта сбрасывала крылышки...
Анюты не существовало.
Когда я Нюшу полюбил,
а полюбил ее не сразу,
я по утрам кагорец пил,
а не какую-то заразу.
Когда я Нюшу целовал —
и
я тот кагорец наливал
в себя, как в рюмочку-лампадку.
Как хорошо, что я затих,
так удивительно, что бьется,
что бьется сердце на двоих,
как это где-то там поется.
НА МОСКОВСКОМ ВОЗДУХЕ
Оттолкнуло ветром от вагона!
Одолжи мне, Боже, пять минут...
Человек скорбящий — вне закона:
рьяные растопчут, в пыль вомнут!
Поезд отправляется. Соколики,
до свиданья! Можно подымить?
В ресторане мраморные столики
не хотят нетрезвого кормить.
В подворотне наведу румянец —
водочкой шарахну по щеке!
Поезд, как паршивый иностранец,
на чужом лопочет языке...
* * *
Человек уснул в метро,
перебрав одеколона.
От него — его нутро
развезло, определенно.
Ночью выключили свет,
затворили вход и выход.
Кутал спящего, как плед,
продувной тоннельный вихорь.
И всю ночь ему, лучась,
отпускное снилось лето
и какая-то запчасть
от невыигранной «Победы».
И всю ночь, как фараон,
он лежал в своей могиле.
А над ним не спал закон,
оставаясь в прежней силе.
Риду Грачеву
А я живу в своем гробу,
табачный дым летит в трубу,
окурки по полу снуют,
соседи — счастие куют.
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда», — о, нора.
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет...
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
Окутали тело могилой.
На память оставили крест.
И черные сучья-стропила
дубы распростерли окрест.