Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

вместо «Ленинград». Представляете, до чего дока-

тился в своей антисоветчине? Игнорировал. И хотя

дневничок этот злополучный велся отцом в конце

двадцатых годов, когда многие по инерции и просто

по привычке все еще называли Ленинград Петрогра-

дом и даже Петербургом, не говоря о разговорном

«Питер», антисоветская подкладка

дневника не

тускнеет.

Или однажды на майской демонстрации отказал-

ся нести портрет одного из вождей (как назло, вы-

пал все тот же Каганович, не потому ли и «покуше-

ние» шили?). И ведь отказался не из амбиции, а по-

тому, что руки были заняты. Ребенком, сынишкой.

Был я еще маленьким, пятилетним и, естественно, устал,

притомился. Пришлось на руки меня брать. В охап-

ку. А от портрета отказываться. И этим своим необ-

думанным поступком предавать дело, которому по-

святил «всего себя» человек, изображенный на порт-

рете. Смешно? Еще как. Особенно при наличии

воображения.

Случилось, некто в камерной толчее подвинулся,

на несколько сантиметров уплотнился, и в телесном

сгустке образовался как бы пузырек воздуха, кро-

хотное местечко. Там отец и пристроился. И частич-

но отдохнул. И с духом собрался.

Благодетелем, поделившимся жизненным про-

странством, оказался Яков Васильевич Круглов, ин-

теллигентного обличья мужчина, пострадавший,

смешно говорить (опять смешно!), за коллекциони-

рование открыток. То есть — филокартист, или как

их там различают по собирательским интересам. Не

важно. Важно, что его обвинили в шпионаже. В поль-

зу Аргентины. Собирая открытки, Круглов перепи-

сывался с некоторыми зарубежными коллекционе-

рами, в том числе и с латиноамериканскими. Этого

было достаточно, чтобы прослыть шпионом. В опре-

деленных, весьма влиятельных кругах.

Великое дело для новичка — найти в камере если

не задушевного, то хотя бы благосклонного собесед-

ника. Первого, изначального, единственного в двух-

сотликой толпе. Найти и начать общение. То есть —

жить полноценно, мыслить вслух, а не по-звериному

рыкать и озираться. То есть как бы заново присту-

пить к «жизненному процессу» существования. Уме-

реть и воскреснуть. Без помощи врачей. Потому-то и

запомнился Яков Васильевич Круглов, что поделил-

ся, отдал, а не взял. И не только пространством, но и

расположением духа расщедрился. А там уж, когда

человек не абсолютно одинок, возможно налажива-

ние контактов и с другими соседями по несчастью. И

вот, глядишь, ты уже и признан «массой», и как бы

прописан в ее владениях, растворен в ее «компонен-

тах», и на тебя уже не обращают излишнего внима-

ния, принимая за своего, слитного.

Были, конечно, и там исключения из правил. Двое

держались особняком. Один из них обладал знаме-

нитой фамилией расстрелянного поэта.

«Знаете, кто это? — указал отцу Яков Васильевич

на одного из независимых. — Сын поэта Гумилева».

— И ты с ним познакомился? — спросил я отца...

по прошествии пятидесяти лет со времени его пре-

бывания в пересыльной тюрьме.

— Пытался, но ничего не получилось. Эти двое —

сын поэта и сын профессора медицины Дернова —

сторонилось толпы. Не допускали к себе никого. Из

чувства самосохранения? Никому не доверяли? Не

знаю. Но мне показалось — не считали нужным.

Может, я ошибаюсь, но в поведении молодых людей

сквозила надменность этаких римских мраморных

мудрецов, место которым в Эрмитаже.

Отец не забыл и, я чувствую, не простил до сих пор

иной, нежели у него, крестьянского сына, повадки

держаться с людьми. Только и всего. Так мне поду-

малось вначале. А позже выяснилось, что я ошибал-

ся: простил, не мог не простить. Однако не забыл.

— Понимаю, что все это было смешно, несерьез-

но, наивно, — отец бесхитростно улыбнулся, — и

то, как держались эти двое с себе подобными, и то,

как воспринимал их поведение я, начитавшийся

классиков, ратовавший за всеобщее милосердие и