Падший ангел
Шрифт:
кусить десною норовят.
«Па-ает! Рифмач! Наверно, контра?
Небось похабщина? Смотр-ри!»
Поэт отрезал руку бодро —
свою... Отдал соседке — жри.
Оттяпал ногу по колено
и протянул отцу-самцу.
Затем чугунно-вдохновенно
себя ударил по лицу.
И голова тугим арбузом
упала в мерзкое ведро...
Жильцы ушли с набитым пузом.
Их богатырское нутро
не поглотило только красный,
расплавленный комок в груди...
О,
маячит слава впереди!
Мы сидели чинно в парке,
ели пряники, молчали.
Пароход шипел и харкал
ниже парка — на причале.
Кто-то ерзал на гармошке
упоительно и тошно.
На деревьях пели кошки
одиноко и тревожно.
А на пристани у кассы
мы расстались, как на сцене.
Ели пряники напрасно —
без идеи и без цели.
Пароход затем отчалил,
увозя твою прическу.
Я остался на причале —
молодой и трезвый в доску!
ЗЕМЛЯ
Круглая... И нету ей врача,
если заболеет почему-то...
Мне все чаще страшно по ночам
из-за Магелланова маршрута.
Круглая... Так честная вдова
остывает, старости подвластна.
И, выходит, Ленин-голова
для других старался понапрасну.
Звезды гаснут и не на Кремле,
мрут не только люди, но — планеты...
Я б желал медлительной Земле
превратиться к финишу в комету!
Переехало собаку колесом.
Слез не лили, обязательных, над псом.
Оттащили его за ногу в кювет.
Оттащили, поплевали, и — привет.
И меня однажды за ногу возьмут.
Не спасет, что я не лаю и обут.
Что, по слухам, я — талантливый поэт.
Как собаку, меня выбросят в кювет.
Потому что в черной сутолоке дня,
как собаку, переедут и меня.
Сахалин, 1958
С ПОЛУЧКИ
Пьяные бабы множат морщины.
Пьяные ползают черви-мужчины.
Пьяные руки не цепки, но липки.
Пьяные с губ облезают улыбки.
Пьяные ноги дубасят в настилы.
Пьяные зубы скрежещут, как пилы.
Все позабыто, сбыто, пропито.
Пили, как лошади из корыта.
Били копытами в землю и в небо!
Не было Пушкина! Не было, не было...
Сахалин, 1958
БЫВШИЕ ЛЮДИ
На тряских нарах нашей будки —
учителя, офицерье...
У них испорчены желудки,
анкеты, нижнее белье.
Влетает будка в хлам таежный,
все глубже в глушь, в антиуют.
И алкоголики — тревожно —
договорятся и запьют.
На нарах — емкостей бездонность,
посудный звон спиртных оков;
на нарах боль и беспардонность,
сплошная пляска кадыков!
Учителя читают матом
историю страны труда.
Офицерье ушло в солдаты,
чтоб не вернуться никогда.
Чины опали, званья стерлись,
остался труд — рукой на горле!
И тонет будка в хвойной чаще,
как бывшее — в происходящем.
Сахалин, 1958
НА КЛАДБИЩЕНСКОЙ УЛИЦЕ
Каждый день гробы на катафалках
свозят на кладбищенскую свалку.
Мимо окон
с музыкой прощальной,
с минимальной кучкою скорбящих,
проезжает грузовик печальный,
увозящий
сложенное в ящик.
Иногда без музыки гундосой,
сторонясь живых на перекрестках
и не отвечая на вопросы,
мрачная проносится повозка.
...Каждый день за солнечным окном
мне напоминает об одном:
все идет туда,
куда вставляют клизму,
а — не к коммунизму...
Оха, Сахалин,
1958
КАКОВО?
Каково на свете птицам
без орудий производства
строить гнезда и кормиться
без основ животноводства?
Каково зверью на свете
убивать без револьверов,
не читать, как чтут в газете
твой грабеж больших размеров?
Каково ползучим гадам
вечно лежа и ни разу,
ковыряя носом падаль,
не надеть противогаза?
Каково на свете людям —
мы и спрашивать не будем.
СЛЕЗЫ ЖЕНСКИЕ
Защитный рюкзак за спиной,
и ноги — в сапожной резине...
Любимая женщина — мной —
завязла в болотной трясине.
На небе — звезды не найдешь...