Пагубная любовь
Шрифт:
В одиннадцать часов студент встал с постели и прислушался: во всем доме стояла полнейшая тишина, только кобылка возилась в яслях. Симан перезарядил оба пистолета. Написал записку, адресованную местре Жоану, и приложил к ней письмо, предназначенное Терезе. Открыл створки окна в своей спаленке и оттуда перебрался на дощатую веранду, откуда можно было без всякого риска соскочить на дорогу. Он соскочил, уже прошел несколько шагов, когда оконце, находившееся сбоку от двери веранды, отворилось, и голос Марианы проговорил:
— Что ж, прощайте, сеньор Симан.
Юноша остановился и услышал внутренний голос, шептавший: «Устами этой девушки глаголет твой ангел-хранитель, разум ее — это разум сердца, которое любовь наделила ясновидением».
— Обнимите за меня вашего батюшку, Мариана, — сказал он девушке, — и всего вам доброго... до скорой встречи либо же...
— До судного дня... — закончила Мариана.
— От судьбы не уйдешь... Да исполнится воля Божия.
Симан скрылся во тьме, а Мариана затеплила лампадку на аналое и стала молиться коленопреклоненно и с горячими слезами.
В час ночи Симан уже стоял перед монастырем, вглядываясь во все окна. Ни в одном не увидал он хотя бы проблеска, лишь сквозь витраж церкви сочился тусклый робкий свет лампадок, теплившихся вокруг дарохранительницы. Юноша присел на церковный порог и сидел неподвижно, покуда не пробило четыре. Среди видений, осаждавших растревоженное его воображение, чаще всех навещал его образ Марианы, молитвенно сложившей ладони; но в то же время ему чудились стоны Терезы, измученной тоскою, просящей небо вызволить ее из рук палачей. Образ Тадеу де Албукерке, который силою тащит дочь в монастырь, не горячил ему кровь жаждой мщения; но всякий раз, как ему на память приходил ненавистный образ Балтазара Коутиньо, пальцы студента бессознательно стискивали рукоятки пистолетов.
В четверть пятого вся природа пробудилась, приветствуя денницу песнопениями и молитвословием. На монастырской ограде защебетали птахи, щебет их заглушили колокола, торжественно вызванивавшие к заутрене. Горизонт из пурпурного стал блекло-розовым. Необъятное зарево восхода распалось в сонм мельчайших искр, свет заструился по склонам гор, одел долины и луга, словно некий ангел небесный, повинуясь гласу божию, явил очам всего сущего чудеса, коими богат рассвет летнего дня.
Но никакие красоты земли и неба не прельщали взор юного поэта!
В половине пятого Симан услышал звон бубенчиков: к монастырю приближались мулы, впряженные в литейру. Студент поспешил скрыться в узкой улочке напротив монастыря.
Литейра, в которой никого не было, остановилась у ворот, затем появились три сеньоры в дорожной одежде, по-видимому, сестры Балтазара; при них были два лакея, которые вели мулов в поводу. Дамы присели на каменные скамьи сбоку от ворот. Тотчас широкие створки распахнулись со скрипом, и три сеньоры вошли.
Через несколько мгновений Симан увидел Тадеу де Албукерке и Балтазара Коутиньо: старик брел, опираясь на руку племянника. Весь облик Тадеу выдавал уныние, а порою и упадок сил. Владелец Кастро-Дайре, прекрасно выглядевший и щегольски разодетый на кастильский лад, жестикулировал и держался весьма спесиво, как человек, доводы которого неоспоримы и который утешает собеседника, поднимая на смех чужое горе.
— Не хныкать, дядюшка! — говорил он. — Вот если б она вышла замуж, тогда впрямь следовало бы горевать! Обещаю, и года не пройдет, как я вручу вам ее исцеленную. Годик в монастыре — превосходное рвотное для сердца. Нет снадобья лучше, чтобы очищать от скверны любовной сердца избалованных девиц. Когда бы вы, дядюшка, сызмалу приучили ее к слепому повиновению, была бы она теперь тише воды ниже травы и не считала бы себя вправе выбирать мужа по собственному вкусу.
— Единственная дочь, Балтазар! — проговорил старик сквозь рыдания.
— Как раз по этой самой причине, — возразил племянник. — Были бы еще, потеря не показалась бы столь огорчительной, а непослушание — роковым. Вы составили бы завещание в пользу более угодной вам дочери, даже если бы понадобилось королевское разрешение на то, чтобы лишить наследства старшую. А теперь я вижу один лишь выход — выжечь язву каленым железом: от припарок проку нет.
Двери снова раскрылись, вышли три сеньоры и следом Тереза.
Тадеу вытер слезы и шагнул навстречу дочери, не поднимавшей глаз.
— Тереза... — проговорил старик.
— Я перед вами, сеньор, — отвечала та, не глядя на отца.
— Еще не поздно, — продолжал Албукерке.
— Для чего именно?
— Для того, чтобы стать доброй дочерью.
— Моя совесть не винит меня в том, что я дурная дочь.
— Опять за свое?! Угодно тебе вернуться домой и забыть негодяя, который всем нам принес несчастье?
— Нет, отец. Мой удел — монастырь. Я не забуду его и под угрозою смерти. Быть может, я непокорная дочь, но лживой не стану никогда.
Подняв глаза, девушка увидела Балтазара и воскликнула:
— Даже здесь!
— Вы обращаетесь ко мне, кузина Тереза? — осведомился Балтазар, осклабясь.
— К вам. Неужели даже здесь мне не избежать вашего ненавистного присутствия?
— Я — один из слуг, сопровождающих вас в пути, кузина. У меня было двое таких, которые были достойны прислуживать вам; но оба погибли от рук убийцы. А потому предлагаю вам свои услуги.
— Не могу принять вашу любезность, — пылко оборвала его Тереза.
— А я не могу не служить вам, кузина, за отсутствием моих верных слуг, убитых каким-то мерзавцем.
— Видно, так уж было суждено, — отвечала Тереза, также ироническим тоном, — ведь слуги идут на смерть по вине трусов, что прячутся у них за спиною.
— Счеты еще не сведены до конца... дражайшая кузиночка, — возразил владелец майората.
Во время быстрого этого диалога Тадеу Албукерке рассыпался в любезностях перед настоятельницей и другими монахинями. Четыре сеньоры и, следом за ними, Балтазар вышли с монастырского двора и оказались лицом к лицу с Симаном Ботельо — он стоял, прислонясь к стене, на углу улицы напротив монастыря.