Пакт
Шрифт:
Она протянула ему открытую бонбоньерку и спросила шепотом:
– Сколько вам лет?
– Двадцать четыре.
– Выглядите моложе. Немецкий вам нужно подтянуть. Акцент сильный.
Он ничего не ответил, жевал конфеты, глядел на экран. Толстый луч света из будки киномеханика коснулся его щеки, просветил насквозь большое розовое ухо.
На экране просыпался палаточный лагерь молодых штурмовиков. Бодрые крепкие юноши прыгали в озеро. Упитанный повар в колпаке и переднике размешивал варево в котле, камера скользнула по его добродушному лицу, остановилась на огромных гирляндах
В кадре толстозадое божество произносило речь перед идеально ровными шеренгами.
«Вы – это Германия! Когда вы действуете, с вами действует Германия! Тот, кто с гордостью осознает себя носителем чистой крови, осознает себя ответственным перед нацией, никогда не откажется от этого права и выберет путь активной борьбы. Когда старейшие из нас уйдут (он сделал паузу и сложил руки на груди, как складывают покойникам), окрепшая молодежь продолжит наше дело!» Правая рука взметнулась вверх, левая вытянулась вдоль туловища.
Связник съел все конфеты, не отрывая глаз от экрана. Никого, кроме них двоих, в последних пяти рядах не было, во всем зале торчало не более дюжины зрительских голов. Габи подумала, что можно было бы и здесь поговорить, шепотом, на ухо, выложить информацию, не плутать несколько часов по морозу. Соблазнительно, однако где гарантия, что в спинках кресел нет «жучков»?
Марширующие шеренги заполнили весь экран, они выглядели как идеально ровные, плотно спрессованные брикеты, движущиеся в едином механическом ритме. Фильм кончился.
– Александрплац, в арке возле входа в здание вокзала, через тридцать минут, – прошептал связник и быстро направился к выходу.
Габи замотала шею шарфом, застегнула крючки шубы, аккуратно надела шляпку, принялась поправлять волосы, подкрашивать губы и повернула зеркальце таким образом, чтобы увидеть левую сторону последних рядов. Пока шел фильм, она туда не смотрела, казалось, там пусто, но сейчас вдруг заметила женщину, совсем близко, в соседнем ряду. Женщина поднялась, пошла к выходу. Среднего возраста, роста, телосложения, все такое среднее, неприметное, и лицо тусклое, и одежда серенькая, скромная. Только взгляд, мгновенный, как вспышка, отразился в зеркальце.
«За кем хвост? За мной или за ним? Господи, какая разница? Нет, разница огромная. Если за ним – это нормально. Он иностранец, проверяют всех иностранцев. Но если серая фрау идет за мной, тогда беда», – думала Габи, стуча каблуками по ледяному тротуару.
Фрау двигалась по противоположной стороне улицы, в том же ритме, почти в ногу. Габи ждала, что она исчезнет, свернет куда-нибудь. Но нет, не исчезала, не отставала. Если бы не воскресенье, можно было бы запросто нырнуть в любую лавку, погреться и заставить фрау ждать на морозе. Но лавки и магазины не работали и, как назло, ни одного кафе поблизости не было.
Прогремел трамвай, остановился метрах в пятидесяти. Габи ускорила шаг, заметила,
Поскребышев переступил порог, захлопнул дверь и повернул ключ.
– Дай папиросу, передохну две минуты, совсем замордовали, суки, – он упал в кресло у стола, зажмурился, повертел головой. – Третью ночь не сплю, ни хера не соображаю, а тут Минога опять приперлась.
Миногой старые большевики называли Крупскую. Она имела привычку являться в самое неподходящее время. Вместе с ней приема требовали еще несколько старых большевиков, в связи с предстоящим процессом закидывали секретариат письмами, рвались в приемную, тешились надеждой, что при личной встрече уговорят Хозяина пощадить кого-то из обреченных.
– Эти пердуны думают, я их нарочно мариную, я, сволочь хитрожопая, скрываю от Хозяина! Я докладываю, о каждом докладываю, он велит отказать в вежливой форме, – Александр Николаевич затянулся, выпустил клуб дыма, а следом огненный поток матерной брани в усатую физиономию на портрете.
Да, Хозяин требовал именно этого: отказать вежливо, «зачем обижать уважаемого товарища?», даже если уважаемый товарищ завтра будет арестован, через неделю превратится в отбивную, а через месяц в покойника, все равно – «зачем обижать?».
Но и тут нельзя было проследить никакой закономерности. Отказ в приеме мог означать, что человек еще поживет. Свежих кандидатов в покойники Хозяин принимал радушно, беседовал тепло, дружески. Человек выходил из кабинета расслабленный, размягченный. Илье доводилось сталкиваться в приемной с такими размягченными, и вспоминался случайно подслушанный разговор кремлевских поваров: «Товарищ Сталин кушает мясо только парное, любит, чтобы мягонькое было, сочное».
Поскребышев успокоился, погасил папиросу, поднялся, с хрустом потянулся, зевнул.
– Крылов, Крылов, будь здоров, – он потрепал Илью по плечу. – Хороший ты парень. Тоже, я вижу, устал, ждешь который день как на иголках. Слушай, сводку он сейчас, до процесса, вряд ли станет читать, а тебя вызвать может. Хотя не думаю. В общем, ты пару часиков еще посиди, если до восьми не вызовет, отпущу домой. Добро?
– Спасибо, Александр Николаевич, я понял.
– Понял он! А вдруг вызовет в четверть девятого, а? До моего распоряжения сиди и не рыпайся. И сводочку проверь-перепроверь, важная сводочка, черт знает, может, и потребует до процесса.
Проверить-перепроверить важную сводочку действительно стоило, поскольку поступила очередная порция материалов из ИНО и возможно, что-то придется добавить оттуда.
«Наш источник сообщает новые подробности военного заговора в СССР, на место военного диктатора прочат маршала Тухачевского».
Вставлять это в готовую сводку не имело смысла, там это уже было, «наш источник», не удостоившийся ни клички, ни даже кодового номера, долбил, как дятел, одно и то же несколько лет подряд.