Палиндром. Книга вторая
Шрифт:
– Уж слишком это легко … для меня. – И это после многоточие, сумело убедить даже такого зловредного противника Шиллинга, каким был его противник, которого вот ничем не переубедишь, а вот этим упоминанием почему-то можно. Чем Шиллинг и пользуется время от времени, в самых сложных случаях, когда нет полного согласия с собой.
– Но тогда кто? – спросил сам себя Шиллинг через своего противника.
– Надо подумать. – Делая глоток прямо из графина, сказал Шиллинг (пока вопрос с доктором Диди остался в подвешенном состоянии, Шиллинг не решился испытывать судьбу и воспользоваться стаканом – а вот насчёт графина доктор Диди ничего не говорил). После чего в виду сложности вопроса, Шиллинг через глоток другой ещё подумал, затем ещё немного запил, и только тогда, когда он крепко задумался, – для этого ему пришлось ошеломить себя убойным глотком
«Друзей держи близко, а врагов ещё ближе», – Шиллингу вдруг почему-то вспомнилась эта поговорка, а вслед за ней вспомнился их приезд с конгрессменом Альцгеймером к адвокату Кримму.
– Прежде чем изложить суть нашего дела, – обратился к Кримму Альцгеймер, – мне хотелось бы найти для себя ответы на интересующие меня вопросы.
– Если они касаются моей адвокатской деятельности, то я к вашим услугам. – Сказал Кримм.
– Я думаю, что имеют отношение. – Сказал Альцгеймер, немного подумал и спросил Кримма. – Скажите, вы только сопровождаете сделку, или же это часть вашего прейскуранта?
– Я не совсем понял ваш вопрос. – Ответил Кримм.
– Что ж, постараюсь на примере объяснить. – Закинув ногу на ногу, сказал Альцгеймер. – Мне нужно, чтобы человек, представляющий наши интересы, в суде бы мог заявить: «Я со всей своей ответственностью заявляю, что всё так, как сказал мой подзащитный». Вы можете взять на себя такую ответственность? – уставившись на Кримма, спросил его Альцгеймер. Что заставляет хоть и сдержанно, но занервничать Кримма, поджилками чувствующего неприятности. Что есть верный признак хороших барышей, а вот это-то его больше всего и волнует. А всё дело в том, что Кримм терпеть не может выражения упущенная выгода, особенно если она касается его. И тут нет места страху, когда ещё более страшно упустить эту выгоду. И Кримм, понадеявшись на своё отличное знание юридических тонкостей и оговорок, решает, что отказываться вот так сразу от несущего достаток и барыши предложения, не стоит. А нужно для начала всё как следует разведать, а уж потом взвесив все за и против, принимать решение.
– Это ведь всего лишь слова, используемые для того чтобы придать большего значение сказанному. А так они не имеют под собой никаких юридических последствий. – С долей иронией сказал Кримм.
– А я вот привык верить человеку на слово, и если он, таким образом, меня убедил, то и спрашивать я с него буду со всей его ответственностью на свои заявления. – Ну а после этих слов Альцгеймера, Кримму было уже не до иронии. Ну а когда его взяли за живое, за то, что принадлежало ему – украшающую рабочий стол малахитовую чернильницу – и намекнули на то, куда в одном случае – его не понимания сути вопроса – эта чернильница будет со всего размаха поставлена, то в момент побледневший от таких для себя перспектив Кримм, из головы которого и без чернильницы вылетели те статьи уголовного права, которые регулируют вопросы, связанные с разбитой вдребезги головой, выразил готовность к пониманию нужд господина Альцгеймера.
– Вот так-то будет лучше. – Возвращая чернильницу на новое место, на нерасторопный палец руки Кримма, сказал Альцгеймер, всем своим весом надавливая на чернильницу. И хотя у Кримма, судя по его лицу, склоняющемуся к болеизъявлению, на этот счёт имеется другое мнение, он как гостеприимный хозяин кабинета, что есть силы крепится и не спешит прерывать Альцгеймера на полуслове. Что должно оценено Альцгеймером, и он, слегка снизив давление, говорит ту многочисленную фразу, которая сейчас и заставила Шиллинга вспомнить о нём.
– Пусть то, о чём тебе будет сейчас сообщено, с этого момента не даёт тебе ни минуты покоя. Вот что я называю, со всей своей ответственностью подойти к делу. – Сказал Альцгеймер.
– Нет, это не он. – Сделал вывод Шиллинг, заодно поняв, что совсем не понял, а где тут есть связь между этими двумя событиями. – Наверное, просто вспомнилось. – Решил Шиллинг, когда сделал ещё один впечатливший его глоток из графина. Что в свою очередь перенаправило его мысли на графин, а если более точнее, то в сторону философствования. И он, приподняв его перед собой, сфокусированным взглядом, то есть прищурив один глаз, изучающе посмотрел на янтарные переливы напитка. – А ведь каждый глоток этого напитка, несмотря на то, что он составляет со всеми глотками единое целое, несёт в себе отдельную, отличимую от всех других мысль. Интересно, а с чем это связано? – задался вопросом
– И если полный графин представляет собой некую общую и единую в своих составляющих глотках идею под названием графин с напитком, то я в свою очередь, когда пью из него, то дозировано, по глотку свожу к нулю эту общую идею графина с напитком, который по итогу становится воплощением другой идеи – пустого графина или тары. Ну а если к примеру, пойти от обратного, и я начну по стакану наполнять этот графин напитком, где каждая порция по своим качественным, физическим характеристикам ничем не отличается от других, но при этом, как мною на опыте знается, несёт в себе отдельную мысль, то всё равно в итоге опять получится полный графин, или идея полного графина, объединяющего в себе как единое целое, множество дозированных мыслей. А они, что интересно, несмотря на всю свою разность и многоликость, может как раз благодаря этому и создают эту единую общность, под названием полный графин. Прелюбопытно. – Почесав затылок, подумал Шиллинг.
– А если это всё применить к человеку или к идее человека. То можно предположить, что он представляет из себя единое целое из всех этих рождающихся в нём мыслей. И эти его мысли, составляющие единую мысленную общность человека, то есть его идею, при всей своей бесконечной, как окружающий мир, разновидности, имеют под собой одну общую основу, природу создавшего их человека мыслящего. И получается, что любая, даже самая простая пришедшая в голову человека мысль, на самом деле не такая уж и второстепенная. А она есть один из пазлов общей умственной картины человека, без которой он не будет полон. И значит, не просто так мне всё это надумалось. И если я смогу связать воедино все пришедшие в мою голову мысли, – а каждый мысленный временной период составляет собой свой образный глоток, – то я смогу вначале собрать воедино общую картину происходящего. А затем разобрав общее по частям, я тем самым смогу понять настоящую природу этого прозвучавшего голоса. Если же источником его возникновения была мысль, то значит, надо искать ответы на вопросы о причинах его возникновения в себе. Ежели среди мыслей ему места не найдётся, то тогда это другой вопрос. – Шиллинг умело подвёл эти свои философские размышления под свои жизненные реалии. Правда всё это выглядело всё так громоздко и сложно, что без дополнительного глотка из графина и не разберёшься. К чему и прибегнул Шиллинг, никогда не пасующий перед сложными, на грани головоломки вопросами.
– Если всё так взаимосвязано, то … – Подумал Шиллинг, памятливым взглядом обратившись к тем, кто должен был находиться ещё ближе, чем друзья. А именно к своим деловым партнёрам по службе, которые уже по факту своего очень близкого нахождения к вице-президенту Шиллингу, – что тут иногда поделаешь, когда твои служебные обязанности оговаривают эту рычажную необходимость, – должны были, как минимум, зачислены в категорию людей, за которыми не мешает присматривать. Они, находясь в более выигрышной для вице-президент позиции по отношению к его месту, чуть сзади от него, и при этом всегда будучи искушаемы этим более тёплым местом, всегда готовы подменить вице-президента на этом его посту. О чём прекрасно осведомлён вице-президент Шиллинг, и сам испытывающий точно такие же чувства к стоящему перед ним президенту.
Ну а вспомнился Шиллингу советник президента, пан Паника. И этот пан Паника, с лица которого вечно на него смотрит до чего же невыносимо противная ухмылка (как думает Шиллинг, то он ни на кого больше другого так не смотрит), как сейчас помнит Шиллинг, ничего не говоря, протягивает ему газету. На что он сразу не спешит тянуть в ответ свои руки, а непонимающе смотрит на пана Паника, как бы спрашивая его, что это всё значит?
– Прочитаете и всё поймёте. – Говорит в ответ пана Паника. И Шиллинг ничего сказать против – не будет же он в самом деле, ссылаться на свою необразованность или тем более на тугоумие. И Шиллинг, взяв протянутую паном Панику газету, с несколько недовольным видом раскрывает её перед собой, смотрит на её название, естественно остаётся ещё больше недовольным, – он не привык тратить своё внимание на рупоры пропаганды своих противников, – и с осуждающим видом посмотрев на пана Паника – смотрите пан Паника, вы несёте полную ответственность за бесцельно потраченные мною минуты на чтение этих фейковых новостей – принимается за чтение первой газетной полосы.