Память (Книга первая)
Шрифт:
— Докопались. Понимаю вас. Я высказала когда-то такое же предположение, но один молодой ученый сказал, что это бездоказательно.
— Среди «славян» и «южан» декабриста с такими инициалами никого не было. И вообще я, кажется, все просмотрел. Был декабрист Николай Оргицкий, незаконный сын графа Петра Разумовского, но он петербуржец.
— Знаю. В письме имеется в виду, конечно, по обычаям тех времен, имя-отчество.
— Датируется письмо, как вы знаете, июлем — августом 1825 года. Значит, в это время или, скорее, даже еще раньше, до лагерных сборов, Николай Осипович Мозгалевский, безусловно, уже известный Борисову и Тютчеву, требовал устно либо письменно от одного из штатских житомирских «славян» особого письма в лагерь!.. И я обнаружил, что составители тринадцатого тома «Восстания декабристов»; который вы мне подарили, тоже относят эти инициалы к Мозгалевскому.
— Что вы говорите! В примечаниях?
— В постраничном перечне именного указателя значится страница 393, на которой другого
10
Когда следственные дела декабристов будут тщательно, комплексно изучены соединенными усилиями историков, юристов и психологов, мы еще узнаем немало нового и поучительного о том времени, о первых дворянских революционерах, о тех людях вообще. Допросные листы полны явных и скрытых страстей, ложных показаний под видом «чистосердечных» признаний, которые дезориентировали следствие, полны покаянных слов, длинных списков сотоварищей, протоколов очных ставок и мучительных перекрестных допросов, тысяч назойливых повторов и уточнений. Душевное состояние декабристов было, безусловно, очень тяжелым. Разгром восстаний, самоубийства некоторых участников, массовые аресты, одиночное заключение, заковывание в кандалы наиболее упорствующих, широкая осведомленность следствия, полная неясность будущего, естественный для каждого человека страх перед смертью — все это давило на психику подследственных, ослабляло их волю. Выдерживали эту пытку далеко не все. Иные плакали, каялись, просили прощения у царя.
И не все декабристы тогда еще знали, что они задолго до арестов были выданы шпионами, карьеристами и провокаторами. Революционеры вдохновлялись высокими поводами, честью и долгом истинных сынов отечества, благородными целями освобождения несчастных своих соотечественников; многие из них спокойно и торжественно рассматривали себя как жертву во имя будущего. Тех, кто их предал, вели низкие страсти, подлые мотивы.
Чем пристальнее всматриваюсь в допросные материалы Николая Мозгалевского и его товарищей по обществу, тем сильнее уверяюсь, что этот рядовой декабрист нашел свой осторожный и довольно эффективный способ безадвокатской защиты в процедуре, весьма далекой от законных следственных и судебных правил.
Здесь я обязан поведать любознательному читателю, что и следственная процедура, и сам «суд», и приговоры — казни, каторга и ссылка — все это были беспрецедентные царско-жандармские изобретения, совершенно не отраженные в Полном собрании и Своде законов Российской империи, ставшие, однако, прецедентами и, в частности, «были впоследствии распространены на всю систему политической ссылки и сохраняли свою силу в отношении всех репрессированных в 1825-1917 гг. революционеров» (журнал «История СССР», 1982, № 3, стр. 188).
Первое подозрение насчет осторожности «нашего предка» зародилось у меня, когда я из дела Ивана Шимкова узнал, что Николай Мозгалевский читал «Государственный завет», показавшийся ему, однако, «почти невнятным». Перечитываю этот программный документ, сжато, конспективно излагающий подробные статьи Конституции Пестеля. Нет, даже не очень грамотный человек поймет, что объявляется самостоятельность народа, отменяются сословия, вводятся Народное вече, Державная дума, Верховный собор… Но, быть может, Мозгалевский, воспитанный матерью-француженкой, настолько плохо знал русский, что его можно было счесть за малограмотного? Такие были среди декабристов. Вот, например, как писал по-русски один из них, капитан по воинскому званию, человек, рожденный русским отцом и русской матерью, и я сохраняю в цитате его подлинную, из следственного дела, орфографию: «Бестужавъ утверждалъ в тртимъ собрани у бесчаснава и уандриевичя Что Конституцыя написана икагда начнетъ армия действовать то должны ей требавать Но Игде сия Конституцыя Икем была написана сево не абявилъ».
Николай Мозгалевский писал по-русски сравнительно неплохо, без грамматических ошибок; мысль в ответах следствию развивается логично, выражается кратко. Правда, за этой краткостью угадывается стремление избежать самых опасных тем и подробностей, чтоб не связать себя знанием их и не выдать товарищей, о чем мы поговорим позже. Для примера сравню его ответ на один из важнейших вопросов с ответом на тот же вопрос кого-нибудь из декабристов, избравших другой путь. Следствие особенно интересовало, что происходило на объединительных совещаниях «южан» и «славян», что конкретно говорили Бестужев-Рюмин и Спиридов. На этот вопрос Павел Мозган, скажем, отвечает так: «И Бестужев тут открыл, что 2-я армия вся готова и что Сергей Муравьев пригласил почти всю гусарскую дивизию. Надо как можно быть деятельными и не терять время, и что на будущий год будет всему конец и падет самовластие с высоты своей, Россия избавится от деспотизма и будет в благоденствии, что прославит имя свое не в одной Европе, но на весь свет, и бог нам поможет в справедливом деле, и, вынув образ, сказал: „Вот образ, перед которым поклянитесь действовать. всем единодушно и с твердостию духа жертвовать собой для блага общего и Благоденствия России“. После чего Бестужев сказал: „Назначить округи и начальников оных“, — что было тут же и сделано: в 8-ю дивизию назначен майор Спиридов, а в артиллерийскую бригаду — Горбачевский. И Бестужев изложил им правила следующие: чтобы окружные старались о присообщении членов, чтобы из округа в округ не переходить, не иметь никаких сношений между собою, все тайны, касающиеся до общества, узнанные членами, должны быть открыты окружному, но члены между собой не должны открывать один другому. А окружные относились бы во всем Бестужеву-Рюмину как избранному от корпуса, и просил Спиридова и Тютчева назавтра к себе, где им покажет бумаги и нужные для округа даст, и прочтет им Конституцию, а потом опять говорили по-французски. Довольно поговоря, Спиридов сказал, что слишком молодых не нужно приглашать и не открывать им совершенно все тайны, и Бестужев тут сказал: „Да, лучше быть рассмотрительным и нечего умножать без разбору, наша сила уже и так велика, и довольно, если вы все приведете свои части к желаемой цели“.
Это лишь половина пространного ответа, но и ее вполне достаточно, чтобы читатель мог представить себе не только всю серьезность политических тем, тактических и стратегических вопросов, обсуждавшихся на этом собрании, но и чрезмерную словоохотливость Мозгана, сообщившего такие подробности, о которых его даже никто не спрашивал. А вот основная часть ответа на эти же вопросы Мозгалевского, который участвовал в том самом собран и и, да еще к тому же в отличие от Мозгана хорошо понимал по-французски: «Бестужев-Рюмин более всего старался привергать к себе и говорил в пользу общества речь, которая и состояла в том, что как мы теперь угнетены своим начальством; что же касается до Спиридова, то он более всего обращал внимание на речь, и на слова, а сам почти не говорил». И больше ни словечка о том, что конкретно говорили Бестужев-Рюмин и Спиридов!
Изучая дело Мозгалевского, я иногда просто удивлялся его хладнокровию и способности дать осторожный, уклончивый ответ на такой вопрос, который, требуя предельной конкретности, ставил целью выяснить какое-нибудь важное обстоятельство. В показаниях Мозгана есть характерная подробность: Присягали «славяне» на образе — что предложил, как известно, Бестужев-Рюмин. Это знала Следственная комиссия— ответ Мозгана был дан 24 февраля 1826 года. И вот 25 февраля после вопроса о том, что говорили на совещании Бестужев-Рюмин, Спиридов и другие, Мозгалевского спрашивают: «В чем именно первый из них заставлял присягать перед образом?» Постановка вопроса требует раскрытия, в сущности, главной цели объединенных обществ, сформулированной Бестужевым-Рюминым для такого случая торжественно и обобщенно. Мозгалевский присягал вместе со всеми, хорошо помнит слова Бестужева-Рюмина, помнит себя среди товарищей, их и свои возгласы. Вопрос таил в себе немалую долю коварства: если представитель «южан» заставлял присягать, то не ухватится ли за это обстоятельство бедный дворянчик, спасая себя за счет другого, более важного преступника? Мозгалевский понимает, что к Бестужеву-Рюмину следователи проявляют особый интерес, но не знает показаний самого Бестужева-Рюмина, Горбачевского, Мозгана и других подследственных. Что делать?
. Обстановка последнего, чрезвычайно важного собрания хорошо описана Иваном Горбачевским. «13 сентября в день, назначенный для последнего совещания, все члены Славянского общества поспешили собраться на квартиру Андреевича 2-го. Это собрание было многочисленное и представляло любопытное зрелище для наблюдателя. Люди различных характеров, волнуемые различными страстями, кажется, помышляли только о том, как бы слиться в одно желание и составить одно целое; все их мысли были заняты предприятием освобождения отечества… Приезд Бестужева-Рюмина довершил упоение…»
М. В. Нечкина пишет, что его речь «запомнилась многим Славянам и вызвала их энтузиазм». М. Бестужев-Рюмин, в частности, говорил: «Век Славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало освобождение народов от угнетающего их рабства. Неужели русские, ознаменовав себя столь блистательными подвигами в войне, истинно отечественной, русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе? Взгляните на народ, как он угнетен! Торговля упала. Промышленности почти нет. Бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но и недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах нетрудно было нашему обществу распространиться и придти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат, или цель его одобряют. Многие из тех, коих правительство считает вернейшим оплотом самовластия — сего источника всех зол, — уже давно ревностно нам содействуют. Самая осторожность ныне заставляет вступить в общество, ибо все люди благородно мыслящие ненавистны правительству: они подозреваемы и находятся в беспрестанной опасности. Общество по своей многочисленности и могуществу — важнейшее для них убежище. Скоро оно восприемлет свои действия, освободит Россию и, может быть, целую Европу. Порывы всех народов удерживает русская армия. Коль скоро она провозгласит свободу, все народы восторжествуют. Великое дело совершится, и нас провозгласят героями века».