Память сердца
Шрифт:
После спектакля Южин пришел ко мне за кулисы и сказал:
— Вас бог при рождении поцеловал в уста. Я и не сомневался в успехе.
Между прочим, мой давний знакомый, артист Малого театра Иван Николаевич Худолеев, один из популярных героев немого кино, стоя за кулисами, посмотрев на ожидавших выхода А. А. Яблочкину, Е. Н. Гоголеву и меня (все мы в восточных шароварах), сказал своим обычным спокойно-фатоватым тоном:
— Тарас Бульба, Остап и Андрий.
Тут на меня нашел приступ смеха, того неудержимого, нервного смеха, который может оказаться гибельным на сцене. Это замечание слышал кроме меня С. А. Головин, и вот мы все трое тряслись от смеха перед самым моим выходом в таком ответственном для меня спектакле.
— Что вы наделали? — сквозь судорожный смех упрекала я Худолеева.
— Душенька, простите,
На следующий день в конторе я оформила все полагающиеся документы и сделалась членом труппы Малого театра.
Вскоре на Ноевскую дачу, где мы тогда почти постоянно жили, Анатолий Васильевич и я пригласили гостей, в их числе Александра Ивановича.
Была чудесная золотая осень… Воробьевы (теперь Ленинские) горы утопали в багряно-желтых листьях старых кленов. На высоком берегу Москвы-реки стоял большой белый ампирный дом, принадлежавший когда-то богачу Мамонову; в последние годы перед революцией его купил коммерсант Ноев, владелец лучших цветочных магазинов и оранжерей Москвы; там же была часть его оранжерейно-парникового хозяйства.
Через дорогу, на месте нынешнего университета тогда была деревушка, в начале ее расположилась пивная Корнеева и Горшанова, а над калитками почти всех садиков, окружавших бревенчатые избы, красовались грубо намалеванные вывески: «Волна», «Свидание друзей», а на одной была нарисована сине-зеленой краской елка и надпись гласила: «Ель да рада», оказалось, что это переосмысленное «Эльдорадо». В садиках под деревьями стояли деревянные столики и некое подобие беседок; там подавали кипящие самовары, яичницы и т. п., втихомолку торговали водкой. Москвичи летом охотно посещали эти «Ель да рады» — вид на реку, на дома, куполы церквей был чудесный — ведь тогда не было ни парка имени Горького, ни Измайлова… Иногда мы с Анатолием Васильевичем заканчивали наши прогулки на Воробьевых горах таким чаепитием в беседке.
В это время в Москве открылась первая Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, и Ноевскую дачу приспособили для приема иностранных гостей. После закрытия выставки кроме нас на Ноевской даче в нижнем этаже жили некоторые ответственные работники. В бельэтаже находились парадные комнаты — столовые, залы, гостиные. Вот там-то и был устроен вечер по поводу моего успешного дебюта. Гостей было немного — человек двадцать. Из присутствовавших мне в этот вечер больше всех запомнился Южин. За столом его единогласно выбрали тамадой, и он с блеском провел эту роль. С некоторыми из присутствующих Южин встретился впервые, он тихонько спрашивал у меня, своей соседки, как зовут того или другого и чем он занимается, а потом произносил в его честь речь так, словно знал его много лет и внимательно изучал его жизненный путь. Позднее я узнала, что именно этим качеством должен обладать настоящий грузинский тамада.
Заместителем тамады был оригинальный, талантливый художник Георгий Богданович Якулов — армянин по национальности, востоковед по образованию. Он тоже достойно представлял Закавказье за нашим столом, когда Южин, чтобы отдохнуть, передавал ему свои полномочия. Особенно остроумные тосты произносил Южин за присутствующих женщин — без восточной пышности и слащавости, полные тонкой наблюдательности и несколько старомодной галантности. Ему дружно аплодировали. А в конце ужина, когда по кавказскому обычаю полагается пить за здоровье тамады, слово взял Анатолий Васильевич и с таким темпераментом и яркой образностью говорил о Южине, что остается только пожалеть об отсутствии на этом вечере стенографистки. Свою речь об Александре Ивановиче Анатолий Васильевич начал в шутливом, легком, «банкетном» тоне, а затем перешел на характеристику самого Южина, его деятельности, его места в русской и советской культуре. Успех этой речи, пожалуй, затмил красноречие Южина. Он был так польщен и растроган, что со слезами на глазах обнял хозяина дома.
Потом мы танцевали… К моему удивлению, Александр Иванович тоже принял участие в танцах. Он ловко вальсировал — сказывалась старая школа, но после нескольких туров он принужден был усесться в кресло и передохнуть — сердце давало о себе знать.
На этом вечере в числе гостей были режиссер Константин Владимирович Эггерт и художник Виктор Львович Тривас.
Как-то
На Ноевской даче среди шуток, тостов, смеха Южин нашел момент, чтобы серьезно поговорить с Анатолием Васильевичем. Он напомнил ему об обещании прочитать в Малом театре «Медвежью свадьбу» и прибавил, указывая на Эггерта:
— Вы говорили, что писали графа Шемета, имея в виду Эггерта. Я несколько раз видел его в Камерном театре. Он отличный актер и, главное, актер, не изломанный Таировым. Немирович знает его по Художественному театру и очень хвалит. Мне известно, что он удачно пробовал свои силы в режиссуре, я видел в его постановке «Герцогиню Падуанскую», читал вашу статью о поставленном им «Борисе Годунове». Нам нужны новые режиссеры. Я хочу пригласить Константина Владимировича к себе, и мы, я уверен, договоримся с ним. Если только он согласится считаться со спецификой нашего театра, он сможет поставить у нас «Медвежью свадьбу» и сыграть в ней центральную роль. Главную женскую роль мы предоставляем Гоголевой и Наталье Александровне. Хотелось бы осуществить этот спектакль в нынешнем сезоне.
Анатолий Васильевич пригласил Эггерта принять участие в продолжении этого разговора. У Эггерта оказался почти законченный план постановки, которым он в общих чертах поделился с Южиным. С Анатолием Васильевичем Эггерт неоднократно говорил о своих замыслах постановки «Медвежьей свадьбы». В качестве художника Эггерт горячо рекомендовал Виктора Триваса, который тут же энергично включился в беседу.
Таким образом, пока я занимала гостей, решалась существенно важная для меня судьба спектакля. Но об этом я узнала через несколько часов, со слов Анатолия Васильевича.
Эггерт сказал, что ему будет трудно режиссировать и одному играть центральную роль. Нужно назначить исполнителя роли Шемета, с которым Эггерт будет играть в очередь. На эту роль обсуждались кандидатуры М. С. Нарокова и М. Ф. Ленина, и Анатолий Васильевич и Южин остановились на Ленине. Анатолий Васильевич очень высоко оценивал исполнение им роли Фомы Кампанеллы в драме «Народ», поставленной в театре бывш. Незлобина, он очень хвалил Ленина за созданный им образ короля Филиппа II в «Дон Карлосе», шедшем у Корша. М. Ф. Ленин, ученик и любимец А. П. Ленского, коренной артист Малого театра, в 1919 и 1920 годах уходил из Малого в Показательный театр и затем один сезон играл у Корша. Тогда такие случаи совместительства бывали довольно часто. В сезоне 1922/23 года Михаил Францевич вернулся в Малый театр и снова занял там ведущее положение.
Уже светало, когда мы усадили Южина и Эггерта в машину.
Прощаясь, Александр Иванович с чем-то меня поздравлял, намекал на какие-то заманчивые перспективы, но отказывался объяснить точнее, повторяя со смехом:
— Все узнаете от Анатолия Васильевича. Я пока ничего не скажу. Спасибо вам за чудесный вечер. Давно не было у меня такого настроения. Спасибо!
Действительно, когда я вспоминаю подобные праздничные встречи с выдающимися, яркими людьми, а их было немало в моей жизни, мне кажется, что этот вечер на Ноевской даче был одним из самых лучших, самых красивых и по внешней обстановке, и по содержательности разговоров, и по общему настроению.