Памятник (роман)
Шрифт:
Юноша в первом ряду класса зашевелился. За время лекции на его лице успело утвердиться выражение полного недоумения.
— Если у тебя есть одно копье, — продолжал О’Брайен, — и я дам тебе еще копье, сколько копий будет у тебя всего?
— Зачем тебе давать мне копье, если у меня уже есть одно? — недоуменно спросил Бану.
Вихрь комментариев и контрвопросов пронесся над студентами. Казалось, он будет длиться вечно. О’Брайен с трудом преодолел раздражение.
— Ты охотишься на колуфа, Бану, и твой друг дал тебе свое копье подержать, пока он будет наживлять крючок. Сколько у тебя теперь копий?
— Одно, — решительно ответил Бану.
— Эй, вы, там позади! — крикнул О’Брайен. Потом снова обратился к Бану: — Бану, у тебя два копья. Один да один — два!
— Одно — копье моего друга, — опровергал Бану. — У меня только одно. У меня всегда одно. Зачем мне два?
О’Брайен тяжело вздохнул:
— Погляди на свои пальцы. На каждой руке у тебя их по пять. Один плюс один, плюс один, плюс один, плюс один. Пять. Пять пальцев на одной руке. Если колуф откусит один, сколько останется? — Он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, потом загнул один. — Четыре! Пять минус один будет четыре! Считай!
Весь класс пялил глаза на пальцы Бану. Тот схватил один палец и попытался его оторвать.
— Не могу оторвать, — сказал он наконец. — Все равно их у меня пять.
— Черт побери, неужто не понимаешь? Пять каких угодно вещей минус одна будет четыре.
Ученик, сидевший у самого края вырубки, встал и шагнул вперед, не спуская глаз с того, что было написано на доске. О’Брайен подошел к нему.
— В чем дело, Ларно?
— А что будет после десяти?
О’Брайен написал новые цифры от одиннадцати до двадцати и назвал их.
— Так-так, — воскликнул Ларно. — А после двадцати?
О’Брайен продолжал писать новые цифры, одновременно называя каждую. Класс же терял интерес к этой проблеме. Разговоры стали громче, взвизгнула какая-то девчонка, кто-то затеял игру с тыквочкой. На все это О’Брайен не обращал внимания, желая поощрить интерес Ларно. Теперь уже вся доска была исписана.
— Да, да, — повторял Ларно, — а после девяноста девяти?
— Сто. Сто один. Сто два…
— А после ста девяносто девяти?
— Двести.
— А после двухсот девяноста девяти будет триста? — спросил Ларно. — Да, да! А потом четыре сотни? И пять? И если один и один дают два, то одиннадцать и одиннадцать дают двадцать два, а сто и сто — двести? Да, да! И если из пяти отнять один, то получается четыре, значит, отняв сто из пятисот, мы получим четыреста. И если у нас на руках десять пальцев, то у двоих их будет двадцать, а у нас у всех, не считая тебя, Форнри и Даллу, — пятьсот! Да, да!
О’Брайен мрачно повернулся и пошел прочь.
— Да, да, — бормотал он. — А теперь пусть кто-нибудь скажет мне — тупому механику, — как мне преподавать в классе, где есть один гениальный математик и сорок девять недоумков?
О’Брайен начал учить их языку. Тут был порядок. Благодаря наличию какой-то идиотской традиции, этот маленький народец, отрезанный от всей галактики, был двуязычным. Он обладал своим языком, который не походил ни на один знакомый О’Брайену, но существовал еще и церемониальный язык, представлявший собой сильно искаженную галактическую речь, которая во всей вселенной так и называлась галактическим языком. О’Брайен вырос, говоря на нем, а человек, который не может обучить других своему родному языку, — просто дурак. По сути дела, О’Брайен начал обучать туземцев галактическому языку сразу же, как только появился в этом мире, и тот распространился быстро сначала в его семье, потом в его деревне. Вся эта молодежь тоже знала галактический или что-то очень близкое к нему. Они быстро овладели разговорной речью в тех пределах, которые О’Брайен считал для них необходимыми.
Обучал их О’Брайен и наукам, поскольку ни один космонавт, не имея представления об основных принципах главных отраслей знания, вряд ли мог надеяться прожить достаточно долго, чтобы успеть заразить других своим невежеством. Ему пришлось обучать их таким вещам, о которых он сам имел весьма слабое представление, например социологии, экономике, государственному управлению. Он преподавал им даже политологию, для чего пришлось взболтать в памяти какие-то опивки, оставшиеся от случайных разговоров: фактики насчет конституций, договоров, статей конфедерации, социализма, коммунизма, фашизма, теократии, олигархий, технократии и их бесчисленных модификаций, вызванных необходимостью адаптации к различным условиям, а также прочих подобных вещей, о которых он почти не имел представления.
Учил он и военному делу, тактике партизанских действий, начаткам колониального управления. Иногда он выводил весь класс прямо под звездное небо и начинал рассказывать об истории разных народов, населяющих галактику. Он думал, что эти наивные юные туземцы станут внимать с раскрытыми ртами, пока он будет повествовать им о жестоких межзвездных войнах, о фантастических животных бесчисленных миров и о солнцах, которых больше, чем листьев в лесу. Однако время, когда они были способны все это воспринимать, ночью было еще более ограничено, нежели днем.
— Вот, — говорил он им, пользуясь вместо указки копьем, — видите вон те две яркие звезды и рядом более мутную? Если направить копье между ними так, будто оно может летать, подобно космолету, о котором я вам уже говорил, оно воткнется в звезду, которую я называю Солнцем. Вы ее без большого телескопа не углядите. Согласно истории, или легенде, или просто дурацким слухам, именно оттуда явились наши предки.
Эти яркие звезды называются Тарта и Ролонь. Когда-то их планетные системы начали между собой войну. В войнах участвовали только космические корабли. Каждая сторона имела столько кораблей, что сосчитать их просто невозможно. — Тут О’Брайен замолчал, чтобы дать своим шепчущимся ученикам утихомириться. — Кораблей были тысячи и тысячи, и каждый отстоял от другого на такое большое расстояние, что его нельзя измерить никакими цифрами, так как космос безмерно велик. И эти корабли стреляли друг в друга огненными молниями. Металл, который был куда прочнее ваших наконечников для копий, плавился и превращался в кипящую жидкость, а команды кораблей — в обгорелые сучки. И во время каждой битвы нескольким кораблям удавалось прорваться к материнским планетам и жечь их своими молниями, сжигать там деревни больше наших лесов и дома выше наших деревьев. И все это вместе с людьми превращалось в раскаленную жидкость. Теперь в этих мирах никто не живет. А вон там, — указывал он в другом направлении, — там лежит мир, который называется Уаторно, и в его океанах живет зверюга, перед которой колуф — детская игрушка. Он в сотню раз больше колуфа и может слопать охотничью лодку одним глотком.
В этом месте О’Брайен сделал паузу и услышал чей-то голос, донесшийся с края вырубки: «Кто-то должен поговорить со Старейшиной. У Лэнгри с головой нелады».
Случилось то, что было предопределено: класс стал распадаться. Каждое утро О’Брайен тревожно вглядывался в лица учеников, чтобы узнать, кто еще не явился на занятия. Но свое дело он делал все так же упорно.
О’Брайен отдавал обучению столько времени и сил, сколько мог. Частенько ему приходилось импровизировать. Пожалуй, даже слишком часто. Пока он работал с классом, Ларно стоял на краю вырубки и решал на личной доске математические задачи. О’Брайен с не очень-то надежной помощью «Сокращенного курса астрогации для неучей» составлял условия заданий, решая которые, Ларно покрывал математическими символами все пространство доски, к большому изумлению тех учеников, которые все же набирались терпения и следили за его выкладками. Потом Ларно прерывал О’Брайена и говорил: «Я решил эту задачку. Давай другую».