Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Мы пили до рассвета, грустя и веселясь, пока не проступила надпись на массивной кирпичной стене напротив окон: «Берлин бляйбт дойч».
Было утро 30 апреля.
Мы получили приказание направиться в город Штраусберг, где дислоцировался штаб фронта.
30 апреля для меня кончилась война.
…В Штраусберг дорога идет через холмы или невысокие живописные горы, поросшие лесом; она полукругами и змейками обегает склоны; видно, что местность чиста, обжита, устроена, и потому роскошный пейзаж несколько чужд сердцу.
Сам
Наша группа прибыла первой. Вскоре ожидались остальные. И мы, быстро устроившись, торчали под навесом у входа, посматривая на дорогу. Тут же расположилась компания офицеров разведотдела во главе с полковником Савицким, начальником следственной части. Они тоже чего-то ожидали.
Наконец. показались наши броневички, виллисы и мотоциклы. Колонна выглядела довольно необычно. Солдаты сидели в машинах, набитых барахлом, свесив ноги наружу. Командиры бронемашин оседлали башни, тоже, вероятно, переполненные. Кое-кто из них прикрывался зонтиками от мелкого дождичка.
Едва колонна остановилась, капитан Богомолов приказал выложить трофеи и построиться около них. Солдаты стали в две шеренги, сложив перед собой кучами добытые пальто, костюмы, белье, приемники и аккордеоны.
Богомолов скомандовал «нале-во!», потом «правое плечо вперед!», и роту увели в расположение.
Офицеры во главе с Савицким, долго не мешкая, ринулись на барахло и стали выбирать и увязывать в тючки то, что казалось им более подходящим. С тючками они вскоре и отбыли. Савицкий на прощание приказал прислать ему самый большой аккордеон. Ему пытались всучить другой – поменьше. Но он отослал его обратно, сказав, что сосчитал кнопки на своем аккордеоне – их было больше.
Так огорчительно для разведроты закончился день окончания военных действий.
И это огорчение окрасило все последующие дни ожидания официального объявления победы.
Я не помню, доносилась ли берлинская канонада до тихого Штраусберга. Может быть, это был звуковой фон, к которому мы уже привыкли.
Приятно было встретиться с Гончаровым, Кравцом, Бакулиным – со всеми добрыми друзьями. В нашу разлуку вместилось целое сражение, и мы возвратились друг к другу, как после долгого странствия возвращаются в семью.
Солдаты любят делиться эпизодами веселыми, всячески подшучивать друг над другом. Неиссякаемыми байками были наполнены вечера до второго мая.
Второго мая мы узнали, что Берлин пал.
В Штраусберге, где стоял штаб фронта, было тихо. С жителями городка мы не общались. Приходил только мальчуган лет двенадцати и пристраивался к очереди у солдатского котла. Повар наливал ему супу. Мальчик протягивал свой котелок еще раз и просил добавить для сестры и для матери. Солдаты хохотали. Давали хлеба и сахару. Говорили, что такой не пропадет. А мальчик уходил, предварительно осведомившись, когда у нас следующая раздача пищи, и никогда не запаздывал.
Мальчик этот был дитя поражения. Но символизировал нечто иное, чем старая лошадь на фольварке, – он был первый знак приспособления Германии к ее
Война кончалась не так внезапно, как начиналась, и если можно было точно обозначить ее начало, то конец как бы расплывался на протяжении десятка дней, может, потому, что был предрешен и ожидаем.
После майских праздников мы ожидали победы. Это были томительные и скучные дни.
Седьмого мая под утро кто-то сказал, что объявлена победа. Мы выскочили из расположения и стали стрелять в воздух. Прибежали из штаба и велели уняться, потому что победа еще не объявлена.
Восьмого о Победе сообщило английское радио. Мы снова стреляли в воздух. Но уже без того азарта.
Наконец, девятого утром пришел майор из штаба фронта и сказал, что Германия капитулировала.
Тут уж мы достреляли в воздух оставшиеся патроны. Выпили за победу.
Наступали как будто новые дни.
Война окончилась.
Часть IV
Московская Албания
Переводчики бывают либо горбатенькие, вроде Г., либо жеманные, вроде Л. Других не бывает, другие – или еще или уже не переводчики…
Года через два после войны я шел по улице и встретил Льва Озерова. Это было на Страстном. Мы оба обрадовались, потому что ничего друг от друга не ожидали.
Орлиные носы иудеев под влиянием украинской природы слегка обмякли и вытянулись. У Льва Озерова – длинный нос, очки и готовый пожаловаться рот. Он затюкан всей семьей, от тещи до любовницы, но зато переписывается с Пастернаком. Кажется, еще в детстве переписывался с Брюсовым. Нет! В детстве он играл на скрипке. И потому обидчив, как все подросшие вундеркинды. Он незлобив и равнодушен. Озеров любит литературное горение. Он светит, как электрическая лампочка, только если подключен к сети. По его стихам, как по счетчику, всегда можно узнать, сколько его выгорело.
Минут пять он завидовал моему оптимизму и не знал, на что пожаловаться. Наконец пожаловался, что никак не получается перевод стихотворения «Горцы у Ленина» Расула Гамзатова.
У меня была стихийная тяга к переводу. Еще в ИФЛИ я перевел три строфы из Вийона, а в октябре 41-го года почему-то весь «Пьяный корабль» Рембо. Это и убеждало в том, что я истинный переводчик, ибо в критические дни истории проявился не как поэт, гражданин или солдат, а именно как переводчик.
В этом убеждении я принял предложение Льва Озерова пособить ему в переводе «Горцев у Ленина».
Перевод был принят и напечатан в «Новом мире».
Так я стал переводчиком.
Я подумывал, где бы достать еще перевод, и тут как раз пришел Борис Слуцкий. Ему дали китайскую поэму вполне юбилейного содержания. Перевести ее надо было за два дня.
Молодым поэтам всегда дают работу самую срочную, и они ее берут – отчасти потому, что терять им нечего, а еще потому, что не читали сборников «Мастерство перевода», где подробно доказывается, какое трудное и безнадежное это дело – художественный перевод.