Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Серьезных разговоров мы, как правило, не вели. В современной поэзии он не был начитан. (Это позже, у его учеников, к полному набору ландауских замашек присоединилась еще и мода на поэзию.) Нравился ему Симонов. Впрочем, он никогда не был категоричен в тех областях, где не считал себя специалистом.
Вообще, удивительно был воспитанный человек.
Иногда я его спрашивал. Например:
– Как вы работаете?
– Очень просто. Лежу на диване, а Женя Лифшиц записывает. (Он с Е. Лифшицем тогда писали свой учебник физики.)
На
Один раз я видел его рассерженным. Это было, когда Нобелевскую премию получили два американских китайца. Я спросил про их открытие.
– Я все это знал, – ответил Дау. – Просто не пошел по этому направлению.
Видно было, что он досадует.
Ученики его обожали и преклонялись перед ним. Он создал не только школу ученых, но и особую манеру поведения «под Дау», которую культивировали его ученики.
О «ландау-минимуме» ходили легенды. Один из учеников мне рассказывал. Ландау задали какой-то трудный вопрос. Он подумал и написал на доске формулу. Его спросили, как он вывел эту формулу.
– Ну, это каждый дурак понимает, – сказал он.
И ушел.
С Дау виделись мы не часто, но регулярно. Обычно он заранее звонил по телефону, спрашивал, может ли прийти.
Любил, когда у нас бывали гости, охотно слушал и рассказывал смешные истории и анекдоты. Смеялся характерным насморочным смехом. При всей своей экстравагантности он был всегда естествен, не было в нем зазнайства и наигрыша. От него веяло особым аристократизмом. Он был аристократически прост.
Однажды встретился у меня с Николаем Глазковым. Было это в начале 50-х годов. Как всегда, представился:
– Дау.
– А я был на могиле художника Доу, – сказал Глазков, предварительно сообщив Дау, что он Г. Г., что значит Гений Глазков.
– Доу это не я, – отозвался Ландау, ничуть не удивившись, что перед ним гений.
– Я самый сильный из интеллигентов, – заявил Глазков.
– Самый сильный из интеллигентов, – серьезно возразил Ландау, – профессор Виноградов. Он может сломать толстую палку.
– А я могу переломить полено.
Так произошло знакомство двух гениев. Они дико понравились друг другу и сели играть в шахматы. Стихи Глазкова, кажется, понравились Дау, как и их автор.
Последний раз Дау пришел к нам дней за десять до происшедшей с ним катастрофы.
Разговор шел о долголетии.
– Мне цыганка нагадала, что я буду жить сто лет, – сказал он.
Эта фраза вспомнилась, когда нам позвонил его ученик Юра Каган и сообщил о несчастии.
Больше Ландау я не видел.
Слава и Марьяна
Две старухи – Слава Борисовна и Марьяна Борисовна. Их брат – Давид Борисович – прообраз Ивана Бабичева, крупный работник пищевого министерства. Они племянники А. Горнфельда, критика из «Русского богатства».
«У
Приходить к ним – одно удовольствие. Не требуется ни этикета, ни благовоспитанности. Тебя охватывает атмосфера такой доброжелательности и непредубежденности, такая презумпция добра, что и впрямь становишься свободен, добр и мил, и как-то даже благовоспитан.
Слава рассеянна и забывчива.
Она всех когда-то знала и знанию этому не придает никакой цены.
– Бальмонт? Он был противный.
– Бунин любил красное вино.
Рассматривает фотографию в «Огоньке».
– Нет, это не двадцать четвертый год. Эту куртку Максим (сын Горького) купил в двадцать пятом.
Такие детали она помнит. И жаль, что я тогда ничего не записал.
Справляются дни рождения двух сестер.
Там все старомосковское, наверное не совсем старомосковское, но все же такое, что нам представляется старомосковским, – «У Харитонья». Но это без стилизации, без форса. Это естественно. Расстегаи, уха, пироги с визигой.
Лешка Гиссен, премянник, любимец и гордость старух, чемпион академической гребли, приводит толпу молодых приятелей.
Ожидают ее. Она – Екатерина Павловна Пешкова. И с ней, кажется, уже не упомню, тоже старуха – баронесса Будберг, Бенкендорф и прочая. Там все так естественно, что и баронессу можно не заметить.
Екатерина Павловна – маленькая старушка, в ней не то чтобы важность – значительность. Меня представляют – мол, такой-то, мол, поэт, мол, талантливый, мол, Вишневский сказал, что талантливый. Екатерина Павловна подает руку без любопытства.
Она сидит в кресле на торцовой стороне стола. Слава и Марьяна, не суетясь, расспрашивают ее о чем-то бытовом. Лешка и его приятели, гогоча, лопают пирог с визигой. А тетки Слава и Марьяна цветут улыбками.
Идет разговор о вдове Саввы Морозова. Вот, дескать, подарила комод XVIII века. Да, мол, инкрустация. А Давиду Борисовичу он не понравился. Пришлось поставить в спальню. Эта книга вам нравится? Возьмите. Это Горнфельда автограф. У вас лучше сохранится.
Хорошие были старухи.
Кирсанов
Семен Кирсанов. Открыватель, ничего не открывший. Политехнический музей ритмов, рифм, метафор и прочего. Инвентарь для восхождения на Эльбрус.
Познакомился с ним после войны. Наверное, в ЦДЛ. Малого роста, хорошо одетый, всегда в серых куцых пиджачках, жесткошерстый фокстерьер, открывающий пасть, говорящий в нос. За рюмочкой. Один. Поднимается бровь, мигает собачий глаз.
– Садитесь, друг мой. – Подливает себе коньячку. – У меня есть сюжет, – Он рассказывает гениальный сюжет. Подливает себе коньячку. Приносит себе кофейку.