Памятные записки (сборник)
Шрифт:
У нас была огромная потребность в единении. Мы мыслили себя поколением. Едва познакомившись, сходились сразу. Чувствовали, что времени мало. А времени действительно было мало.
Через несколько месяцев мы провожали Илью в армию. Тогда ушли в армию все студенты первых курсов. Ильи оказался на Дальнем Востоке, откуда я получил несколько открыток и одно большое письмо, очень похожее на те, что публикуются в данной подборке.
Мы были поэты не «городские», не «деревенские», а гражданские и предвоенные. Об этом писались стихи: проигрывалось будущее – аскетизм войны, стояние перед
Это овеивало стихи романтическим пафосом и воспитывало бесстрашие. Поколение действовало согласно стихам, написанным заранее.
Илья Лапшин представляется мне подобным Петеньке Ростову, краткий путь которого на войне был восторженным стремлением отказаться от исключительности, стать «как все», приобщиться ко всеобщему ежедневному исполнению военного долга. Это стремление приобщиться к народной жизни, когда она представала перед нами в самом возвышенном и романтическом преломлении, было восторженным и трогательным и всегда вызывает слезы при чтении страниц «Войны и мира».
Во многих из нас, вылетевших из теплого гнезда, сидел этот Петенька Ростов, одаряющий всех домашним изюмом. В Илье Лапшине он проявился в самом чистом и возвышенном проживании.
На войне случайность предстает в виде роковой судьбы. Поэтому и есть солдатская поговорка: «Ни от чего не отпрашивайся, ни на что не напрашивайся». Это формула солдатского фатализма, спокойного и достойного: ни от чего не отпрашиваться. Но Илья и не отпрашивался. Его гибель была возможной, ибо он рвался к солдатской судьбе, хотел ее пережить сам, целиком, до погибели!
И он погиб.
Памятные встречи
В конце 40-х годов во всем мире развернулась кампания по освобождению из турецкой тюрьмы Назыма Хикмета, революционера и поэта. Люди моего поколения помнят газетные лозунги: «Свободу Назыму Хикмету!». Под давлением общественного мнения турецкие власти вынуждены были выпустить поэта из заключения.
Хикмет прибыл в Советский Союз. Здесь он был не впервые. Наша страну Назым воспринимал как вторую родину. Он сразу же включился в литературную жизнь, легко и естественно в нее вписался. Вскоре мы уже воспринимали Хикмета как поэта своего, советского. Начали выходить его книги. Меня в числе других пригласили переводить стихи Назыма.
Впервые я прочитал Хикмета по-французски. Если не ошибаюсь, книга была в переводе известного французского поэта Тристана Тцара. Во всяком случае, перевод был очень хороший, чувствовались сила и свежесть оригинала, яркость вновь открытого поэтического явления. Первое стихотворение, которое я перевел, было «Великан с голубыми глазами». Мне кажется, что это одно из лучших стихотворений Хикмета и один из самых удавшихся мне переводов. Я всегда читал его на встречах, посвященных творчеству Назыма. Несколько раз в присутствии автора.
Познакомился я с ним не сразу. Однажды договорились встретиться, но поэт тяжело заболел, и встреча состоялась только через несколько месяцев, когда он уже выздоравливал.
С двумя друзьями мы приехали к нему на дачу в Переделкино.
Хикмет обладал мгновенным обаянием. Большой, высокий, светлоглазый, светловолосый с небольшой рыжиной, с гордо поставленной головой на широких плечах, он был мужествен и радушен.
Он обращался не по имени и отчеству, а называл всех пришедших к нему «брат». И это слово помогало ощущению подлинного братства и товарищества, атмосферы, которую порождал Хикмет.
Помню, в тот раз его большой кабинет был сплошь заставлен картинами талантливого армянского художника. С увлечением хозяин показывал нам эти картины.
Он вообще страстно любил живопись. Бывал на всех интересных выставках. Помогал многим молодым художникам.
Вкус его формировался в начале 20-х годов под влиянием русского и мирового левого искусства. Он считал, что революционер в политике должен быть приверженцем революционных форм в искусстве. Можно сказать, что в большой мере его вкус совпадал со вкусами Маяковского.
Любовь к нетрадиционному навсегда осталась в Хикмете. Его осаждали молодые поэты, претендующие на новаторство, которых много появилось в Москве в конце 50-х годов. Они были разными, и Хикмет из любви к новому порой поддерживал людей невысокого таланта.
Новаторство же самого Хикмета не было поверхностным эпатированием публики. За ним стояли убежденность революционера и глубокая культура.
Например, в его драматургии сошлись влияния турецкого народного театра, французского классицизма, шекспировского театра, веяний театра Мейерхольда. Все это сплавлено было в единый организм действия и мысли, было единым пониманием культуры, истории и современности.
Именно этот сплав новаторства и культуры позволил Хикмету стать зачинателем нового турецкого стиха, основателем новой турецкой поэзии.
Мне пришлось переводить стихи Хикмета для нескольких его книг. Я и сейчас продолжаю это дело.
После первой встречи последовали другие, уже в его московской квартире на Песчаной, в присутствии жены поэта Веры Туляковой, яркий портрет которой дан в стихах Назыма – «солома волос, глаз синева».
Мне стало легче переводить, когда я узнал автора. В стихах я начал ощущать его подлинный характер и темперамент. Обычно я просил Хикмета почитать стихи по-турецки. Можно было услышать звуковое богатство стиха, который мы называем верлибром за неимением лучшего названия. Я уверен, да и Хикмет так считал, что стихи его ритмически организованы и что рифма в них есть, но она из концевого положения в строке ушла в глубь стиха, откликается в самой его основе.
Разговаривали мы о многом, главным образом об искусстве. Назым был темпераментным, умным собеседником. Сейчас я сожалею, что не записал наших разговоров.
Ощущение свежести, силы, доброты уносил с собой собеседник поэта из его небольшой квартиры.
Памяти друга
Ушел Борис Слуцкий. Я немало мог бы сказать о нем. Мы дружили почти пятьдесят лет. Сегодня я скажу только о тех качествах, которые знают многие: честность, нелицеприятность, ум и строгость. Все эти качества являются частью поэтического и гражданского облика Слуцкого.