Панцирь
Шрифт:
Бессмысленная трата сил.
Все что можно было разграбить — давно разграбили.
Внутри и щепок от мебели не осталось. Думаю, мародеры даже вбитые гвозди все повыдергивали.
Паркетные эрзац– деревяшки ободрали, оставляя гнилье кусков с краёв, а на смеси камня и земли виднелись вплавленные ржавые и синюшные пятна, сообщающие о древних смертях.
На стенах, особенно в пластинах каменной резьбы, часто можно было наткнуться на сколы от выстрелов и ударов.
Так мы и ушли, ничем не поживившись.
И опять марш.
Теперь мы периодически,
На лагерь мы встали раньше, еще вечером.
Я нашел буро-серый костяк грибного хряща в углублении, ямке, между тремя сведенными каменными панелями, Танцор принес три корневых куста, и из всего этого мы сделали хороший костер. У старшего оказались с собой спички.
Звездочёт отдыхал, закрыв глаза.
Спросил, борясь с раздражением:
— Как думаешь — эта эпоха постоянно такое дерьмо или мы пробудились зимой, в самой заднице мира?
Звездочет многозначительно хмыкнул.
Я согрелся. Кровь ударила по шаблону. В голове словно колокол звенел. Жар и игривая щекотка затопили плоть горячей бурей.
Хорошо…
Как говорится, довольствуйся малым.
И так в итоге я задремал.
***
— Проснись, братец, — толкнул Звездочёт. — Смотри.
От костра остались лишь угли.
— Чего еще?
— Гляди, — и указал наверх.
И я глядел.
Небо утратило былые цвета, напиталось темно-фиолетовым, стало практически чёрным.
С левой стороны виднелся тандем лун. Бело-желтые монеты: большая и рядом малая.
С правой стороны проявилась грандиозная корона светящегося диска; всюду щедро рассыпало звезд. Присмотрелся: не россыпь, сложно-структурные построения созвездий.
Оторопел.
А Звездочет томно проговорил:
— Ты, конечно, не помнишь, братец. Гаат — наша планета. Диск — печальная и прекрасная Сигул, — он покачал головой. — Первое чудо мира, проявляется раз в два дня.
Сигул многоцветна. Ледяная, синяя, серебряная, белая; она лениво переливается, свечение курсирует по диску.
Такая красота.
Мы дети Ульев привычны к постоянным пространственным ограничениям. И в этом отношение, задымленное небо тоже являлось ограничением подобного рода. Оно делало функционирование комфортным, своеобразно привычным.
Теперь чувство абсолютной беззащитности вторглось, ударило по шаблону ножом; бездна ворвалась в один сокрушающий шаг. Странная каша ощущений связывала. Нити паники, слабость, вплетенные в тяжелую колонну-хребет благоговения и удушения от навязчивой красоты.
Одна секунда. Вторая. Третья…
Без Улья, пещер, катакомб, Аванпоста, стен, штреков — под прямым бесхитростным взглядом Сигул, я находил себя слабым и голым, неспособным прикрыть Самость внутри шаблона. Обнажен перед исчерпывающим воле-судом Всетворца и перед своими мыслями. И тяжесть текущего положения била тараном в лицо.
Я слаб. Мы ничтожны.
Мы обнуленные, что калечные дети. А Закон смотрит, выцеливает, ждет ошибки, грозит. Преступление делает нас меченными.
Какое преступление?
Что мы совершили?
И Идол.
Причем здесь он?
На четвертую секунду моды сработали и выбили из сложной эмоциональной взвеси, ставшей моей сутью, благоговение. Затем я потерял способность наслаждаться титанической красотой Сигул. Остался перевязанный в панические нити, неспособный испытывать положительные эмоции по отношению к тяжести представленного чуда. Еще секунда возмущения приоритетами автоматики модов, и они наконец-то соизволили ослабить страх.
Стало легче.
Я вздохнул полной грудью.
Звезды и небо, конечно, красивы, но я чувствовал в них угрозу. Сигул абсолютно прекрасна, но холод и безразличие ее тяжело пережить.
Меня весь этот вид в целом пугал, настораживал, лицо Звездочета же уродовал восторг.
Странный боец, но зато стало понятным почему у него такое прозвище.
— Небеса это для Богов — сказал он, качнув головой.
— Что?
— Да, ничего, братец. Так говорила третий родитель. Я совсем маленький был. Кормила меня историями перед сном. Ее “успокаивающая” болтовня всегда начиналась со слов: “когда-то небеса были только для Богов”. Присказка, после которой я понимал, пора заткнуться и слушать-слушать-слушать, да с открытым ртом, да и желательно не обоссать кровать от страха. Страшное она рассказывала, да, но жуть какое интересное, братец. Другие ругались с ней из-за этого, но из женщин она была самой сильной в Гнезде, а значит пару хуков да кроссов: разбитые носы, синяки на скулах, — и за ней право.
— Расскажешь что-нибудь?
Звездочет улыбнулся:
— Тебе любопытно?
— Конечно.
— Так-то помню только осколки. Но вот тебе такая история, общий сбор многих разломанных сказок; первомиф, — голос его сделался хриплым, он откашлялся. — Я расскажу, как вспомнил и собрал в черепушке своей, братец. Не суди строго. Память поломана.
Из волевого калейдоскопа бездны: фейерверка пустоты, голой силы, зародышей власти и тупоголовой жажды жизни — проявился Всетворец. Он — Порядок, натянутые нервы или, братец, если тебе так будет привычнее — нити стремлений. Всетворец — закон существования, собравший себя сам в правящий кулак организации мира. Безличная нейтральная Воля. Он — суть.
После себя, Всетворец собрал все объекты мира в привычный нам вид. Затем собрал и нас. Мы первые мыслящие. Очнулись, опомнились, жили, размышляли и философствовали. Но первозакон не знал пощады или злобы. Вскоре он собрал под нас и Богов.
Болезненно это было, братец, мучительно. Безумная защитница Парвати, жестокий мертвец Яма, мстительный судья Варуна, высокомерное солнце Сурья, жадный владетель Бхагаван и унижающая разрушительница Шанкара.