Пандем
Шрифт:
Почему он вспомнил то утро?
Ромки тогда не было. Кровать у Витальки была другая. Почему он вспомнил то утро?
Вчера, несясь на лошади, он ни о чем таком не думал. А во сне… Или в ту секунду, когда он просыпался… Ему подумалось: а все те люди, что скакали на лошадях до него? За ними гнались, чтобы убить… Или они сами гнались за кем-то… А ведь были еще те, что шли в бой… Они не боялись?
— Пандем… Они не боялись?
«Боялись».
— Тогда почему?
«Потому что преодолевали страх
Виталька прикрыл глаза. Ему увиделось: вот человек летит, склонившись к белой гриве, а за ним по пятам — всадники, желающие ему смерти. И еще он увидел: человек выходит навстречу врагу, а лицо у него сосредоточенное, как у Ромки. Он поднимает меч…
Виталька лежал, обхватив себя за плечи, и дышал часто-часто. Что-то внутри у него было… как будто прищепкой защемили где-то внутри, в сердце. Хотелось плакать. Но не грустно.
— Пандем!
«Да?»
— А я бы так мог?
«Думаю, мог бы. Ты ведь храбрый».
— Пандем! А… никто ведь не узнает, что я бы так мог.
«Почему? Вот ты пойдешь в бассейн и прыгнешь с вышки…»
— Это не то, Пандем, — сказал Виталька, еще подумав. И добавил по-взрослому: — Видишь ли… Ты, наверное, не поймешь.
«…Потому что воспитание — это тоже модификация. Ограничение свободы. Выработка желаемых реакций с помощью системы стимулов… А если речь идет о взрослом человеке с сильной волей? Экстремальное воспитание… Или запрограммировать его. Или убить на фиг, а уже детей его вырастить „правильно“… Ким, ты в самом деле хочешь слушать от меня все эти мозолистые банальности?»
Ким снова был один, на скамейке посреди пустого парка, скамейка висела на цепях — и едва-едва покачивалась, хотя Ким сидел совершенно неподвижно. Возможно, ритмичных толчков его крови было достаточно, чтобы нарушить равновесие.
— Значит, ты наглядно объяснил Алексу…
«Если бы ты знал, Кимка. Как трудно иногда объяснить. При том что понимаешь человека до дна, когда этот человек — ты сам. Ну вот нет у него музыкального слуха. Для него диссонансов не существует, и гармонии не существует тоже…»
— А ты уверен, что гармония и диссонансы существуют даже тогда, когда нет рядом чьего-нибудь уха?
«Не уверен — знаю».
— Стало быть, у тебя есть вкусы, которые ты полагаешь абсолютными и незыблемыми, и ты…
«Ну что ты снова стонешь, Ким… Пуганая ворона в виду вечного куста… Я храню в себе наборы вкусов, взглядов, идей, которые существуют на земле и существовали когда-либо. Я оперирую памятью человечества. И что, я стану навязывать моднице длину юбки?»
— Я не имел в виду…
«Я знаю. В тебе вдруг ожил давний призрак — пугало Всемирного Цензора. Твое сознание на дух не переносит Доброго Учителя — тебе подавай Хитрое Чудовище, завладевшее миром. В этом ты ничем
Скамейка на цепях качнулась сильнее. В отдалении квакали лягушки, заходились, вознося к небу заливистые, почти соловьиные трели.
— Ты прав, — сказал Ким.
«Кимка, ты ведь никогда не был легковерным… Десять лет мы с тобой вместе. А стоило Алексу сыграть тебе забытую, привычную мелодию — и ты готов, как крыса, идти за старыми страхами…»
— Не преувеличивай.
«Наследство, которое я получил десять лет назад, — это вовсе не праздник… Ты знаешь. Очень трудно объяснить слепому разницу между темнотой и светом… Между прекрасным и отвратительным. Приходится объяснять разницу между полезным и вредным; это унизительно для человечества, но я миллионы раз поступал именно так. Потому что мне надо было, чтобы человечество перестало убивать себя, разрушать себя, развращать себя… И воспроизводить себя — без изменений — в своих детях… Кстати, я все-таки сделал Алекса счастливее. Теперь он верит, что я боюсь его до такой степени, что решил наказать…»
— Ладно, — Ким поморщился. — Теперь расскажи мне, что ты сделал с убийцей.
Птицы в кронах звучали все громче.
«Убийца… Как тебе сказать. Во-первых, ввиду моего присутствия в мире он стал неопасен для окружающих. Во-вторых… мне небезразличен и этот человек тоже. Вечно мстить ему, пусть, страдая, искупает причиненное им страдание?»
— Нет, пусть гуляет и радуется.
«Ким, ты не бывал в его шкуре… Он пережил суд, угрозу смертной казни, два года в лагере… он направлен на саморазрушение. Ему хотелось наказания. Он его получил».
— То есть ты сделал ему подарок?
«Да. В какой-то степени. Если раскаяние — подарок…»
— Он раскаялся?
«Да… А что, по-твоему, может быть страшнее… и милосерднее для убийцы?»
Светало.
— Пан… Неужели мы с этим сумасшедшим Алексом сумели вывести тебя из равновесия? Огорчить?
«Был момент, когда ты испугался меня».
— Да, — сказал Ким, помолчав.
Новобрачные смотрели на озеро. Туман нависал длинными белыми пеленками, и в просветы между ними видна была вода, опрокинутые стволы сосен и камыши на том берегу.
— Здорово, — шепотом сказал Шурка, в то время как Вике хотелось, чтобы он молчал.
Пандем знал, чего хочется Вике. И потому не издал ни звука.
Вика смотрела на одухотворенное Шуркино лицо, смотрела и боролась с раздражением, смутным, как этот туман. Все было хорошо — но все было не совсем так, как надо.
Шурка вел себя не так, как она ожидала. Шурка должен был ее обнять, сейчас, прямо сейчас…
Шурка виновато засопел. Обнял.
Ему подсказал Пандем.