Пандем
Шрифт:
— Что?
«Шутки окончены, Иванна. Марш под душ — и в постель».
Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой комнатке. Все здесь было ворсистым и мягким: ковер, занавески, широкая постель; на бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и от фигурно разрезанных фруктов поднимался соответствующий моменту аромат.
После появления Пандема Костя не изменял жене почти три года — три долгих мучительных года, полных стыда и сомнений. Все решилось после встречи с Агатой — той самой, что сидела сейчас напротив, пожевывала комочек
Десять лет назад Агата была обыкновенной семнадцатилетней проституткой. Ее звали Зойка, и она была уверена, что только тяжелая жизнь и необходимость кормить себя привели ее в это ужасное место — на панель.
Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него была Мышка, милейшая девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что он перегоняет машины, или находится в деловой командировке, или еще что-то.
Пришел Пандем, и необходимость зарабатывать на жизнь древнейшим способом отпала. Зойка-Агата поступила в какой-то техникум, но творческая учеба на благо человечества перестала занимать ее уже на вторую неделю. Она пыталась стать танцовщицей, певицей, воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро надоедали ей, и с неожиданной тоской вспоминались те дни, когда в коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на обочине оживленной трассы, ледяной ветер прохватывал ее сквозь колготки-«сеточку» до самого нутра, а впереди была неизвестность: заплатят — не заплатят, изобьют — не изобьют…
Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его жизни наступила унылая «послепандемная» пора — физическая близость с женой была «обязанностью», хотя и «супружеской», а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!
Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном — но оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернется домой, станет врать жене, а Пандем в это время будет слушать — и молчать? Его молчание будет, как крышка канализационного люка на плечах, Костины нервы не выдержат, он во всем признается Даше… А Даша…
Тем временем Зойка-Агата встретила старую приятельницу, с которой вместе когда-то мерзли на обочине кольцевой. Приятельница была свежа и довольна жизнью; за те несколько лет, что они не виделись, приятельница выучилась играть на лютне и петь, танцевать этнографические танцы, составлять букеты, сервировать стол, вязать языком морские узлы, вести утонченные беседы, и еще много чему выучилась. Теперь она работала на дому, привечала чистых и вежливых клиентов, творчески трудилась на благо человечества и была совершенно довольна жизнью.
— А Пандем?! — спросила потрясенная Зойка.
Приятельница улыбнулась так таинственно, что Зойка ей снова позавидовала:
— А Пандем… Ты знаешь, это даже в кайф. Это ренессанс какой-то, честное слово.
Зойка поразилась, как много новых слов знает ее бывшая подруга, еще не так давно изъяснявшаяся исключительно бытовым-матерным.
Эта встреча изменила ее судьбу. Спустя несколько месяцев у нее тоже была ворсистая и мягкая комната, и визиты первых клиентов научили ее слову «ренессанс». Все, что происходило на огромной кровати под балдахином, происходило теперь как бы публично — Пандем наблюдал за ней, Пандем видел ее изнутри и снаружи, и одна эта мысль делала ощущения стократ острее.
Вот тогда-то Костя с ней и познакомился.
Она убедила его, что то, что он считает изменой, на самом деле никакой изменой не является. Что это игра, всего лишь игра, на которую имеет право любой мужчина — и в особенности Костя, натура артистичная и темпераментная. И они действительно играли: все эти разговоры за круглым столиком, все эти жесты, взгляды, полунамеки не позволяли ему расслабиться ни на минуту. Всякий раз ему приходилось завоевывать ее заново, всякий раз он выматывался, угадывая правила новой игры, и тем слаще оказывался вкус победы.
Он бросал ее. И снова возвращался. И снова бросал, клялся себе и Пандему, что больше никогда-никогда…
Она не скрывала, что у нее бывают и другие гости. Костя прощал.
— Я люблю Дашу! — доказывал он Пандему, запершись в ванной и пустив воду. — Я не могу ее бросить! У меня ребенок… Не говори им, пожалуйста, Дашка… не поймет. Иванка… Ты разрушишь семью. Я люблю их, Агата — это совсем другое… Если бы ты был мужиком — ты бы понял меня!
— Вопрос в том, как на это посмотреть, — бормотал он в той же ванной некоторое время спустя. — Это пережитки дремучего представления о том, как и с кем надо жить мужчине. Почему я должен чувствовать себя виноватым? Что, Дашке плохо? Ей хорошо, я ее люблю, она это знает. Лишь бы она не узнала…
«Она узнает рано или поздно, Констанц. И в самом деле не поймет».
— Ты ведь не хочешь, чтобы нам всем было плохо? Ты ведь любишь нас, так? Почему ты не устроишь, чтобы Дашка не узнала? Проследи за этим, это просто, просто не допускай до нее лишнюю информацию, чего тебе стоит? Молчание — золото… И всем будет хорошо.
«Констанц… Ты можешь поступать как хочешь. Но учти, что Дашка долго не простит. Может быть, никогда».
— Ты все-таки подумай над моим предложением, — говорил Костя и поскорее задвигал весь этот разговор поглубже в память — чтобы не думать о дурном.
…Агата потянулась. Музыка из многих динамиков, спрятанных под драпировкой стен, сделалась громче; Костя знал, что сегодня она хочет от него не столько нежности, сколько страсти, не столько обожания, сколько дикой мужской агрессии. Он шагнул на стол — бокалы опрокинулись, подсвечник упал, и свеча погасла. В зеленых Агатиных глазах вспыхнули правильные огоньки; Костя мягко опрокинул кресло вместе с сидящей в нем женщиной, опрокинул на спинку, в глубокий персиковый ковер. Агата попыталась было вырваться — Костя не дал; она искусно изображала неповиновение и страх — но в глубине глаз горели, как зеленые светофоры, те самые правильные искры, те самые, те…
Костя наклонился к ее губам — и взял у нее изо рта ароматный комочек теплой и клейкой смолы.
— Решительней, — прошептала Агата. — Ты же… — и добавила слово, от которого Костя утробно зарычал, польщенный.
Комочек смолы выпал на обнажившуюся к тому времени Агатину грудь, потянул за собой ниточку вязкой слюны. Костя снова зарычал; Агатины колени, обтянутые узорчатым шелком, казались лбами разукрашенных цирковых слонов. Бедра ее были белые и круглые, будто рыба лосось.
— Пандем! — кричала Агата. — Пандем!