Пандем
Шрифт:
Четвертый импульс. Кирилл заругался сквозь зубы и вдруг начал выкрикивать стихи — незнакомые Мише, чеканные строчки про какую-то древнюю битву; ритм строчек вплелся в ритм графика и придержал его, пригасил, Миша ждал, сцепив пальцы, отметки «двести сорок»…
За десять секунд до контрольного времени график уложился в рамки. За три секунды — вывалился опять, вырвался, как пружина из коробки с чертиком у Миши когда-то…
Пятый импульс был в пять раз сильнее первого. Кирилл выгнулся мостом — опираясь на затылок и пятки — и вдруг заплакал совершенно по-детски, несмотря на свои пятнадцать лет. Трясущимися руками Миша вывел на экран полную картину Кирилловых внутренностей — и ничего не понял в мельтешении цветов, символов и цифр. Секунды бежали, Кирилл плакал, график скакал, как сумасшедший, сейчас будет шестой импульс, сильнее первого в шесть раз…
Им не засчитают практику? Или Кириллу не засчитают, а Мише… он ведь все делает правильно! Он же не виноват…
Шестой импульс. Мишу трясло; неужели Кир не понимает, что, пока он не возьмет себя в руки — это не кончится?
«Что я делаю не так, — лихорадочно думал Миша. — Я должен как-то ему помочь? Что-то ему сказать?»
— Кир! Давай, всего пару секунд… Ну вздохни поглубже! У тебя получится! Уже почти получилось!..
Не то. Не так говорю? Не о том? Или раньше надо было, а теперь Кирилл не слышит?
Время подошло. Он дал седьмой импульс; теперь ему казалось, что он спит и видит страшный сон. Надо проснуться; не может быть, чтобы это не кончалось. Когда-то кончится все равно…
— Кирилл! Ну пожалуйста! Ну я тебя очень прошу! Ну давай!..
Он сам уже плакал, но Кириллу его слезы ничем не могли помочь…
После девятого импульса картинка на экране вдруг сама собой погасла. Тестер отключился, лишенный энергии; в павильоне сделалось тихо, только выл запертый в «ванне» мальчик да стучали Мишины зубы.
— Сядь.
Мише было холодно. Таким далеким, отстраненным, непривычным был голос Пандема.
— Ну? — все так же отстраненно спросил Пандем, как будто задал вопрос и ждал ответа.
— Я что-то не так сделал? — спросил Миша, втягивая голову глубже в плечи и все еще надеясь услышать: нет, ты все правильно сделал, это несчастный случай…
— Сколько импульсов ты отправил?
— Я не помню точно…
— Вспомни.
— Девять… Кажется.
— Какой силы?
— Первый был… кажется, двадцать единиц. Да… А дальше… больше. Кир не смог. Потому что… Он смог бы, но… Почему-то не вышло. Потому что мы в тот день сдавали биохимию, и мы устали, и…
Миша замолчал под неподвижным взглядом того, кто смотрел на него сверху, из темноты: одни глаза, страшно…
— П-пан… Пожалуйста. Скажи мне, что я не так сделал. Ну что? Я же… я понимаю… Но что я сделал не так?
Молчание.
— Я только делал… выполнял… Это же твое задание, я думал, так и надо!
Мише и прежде приходилось пугаться под этим взглядом — а чаще просто в ожидании его. Пугаться, стыдиться, плакать, но такого… странного выражения, какое было сейчас в устремленных на него глазах, он не видел у Пандема никогда.
Ему захотелось сделаться маленькой-маленькой точкой — а потом раствориться в воздухе, исчезнуть, будто и не было.
— Ким, — сказала Лерка, и он оставил возню с кулинарным комбайном. Наконец-то обернулся к сестре, подошел и уселся рядом на поросший мхом диван:
— Я не думаю, что стоит так переживать. Большая часть ребят через это проходит… Тем ценнее будет радость преодоления. Ты увидишь — Мишка еще всех нас порадует…
— Мне странно, — сказала Лерка. — Как ты думаешь… Не может Пан сойти с ума?
— Действительно, странно, — сказал Ким, помолчав. — Почему?..
— Потому что он меняется, — сказала Лерка. — Он… мне кажется, он противоречит сам себе. Если его развитие зайдет так далеко… Сверхсложная система, она ведь такая неустойчивая… нет?
— Нет, — сказал Ким. — Во всяком случае, в истории с Мишей никакого противоречия нет.
Лерка обняла себя за плечи, будто пытаясь унять дрожь.
— Если правила предложенной тебе игры требуют, чтобы ты был палачом, — выламывайся из этой игры, — сказал Ким. — Меняй правила. Ты можешь — и должен — останавливать эксперимент, если понимаешь, что он бессовестный. Нечестный. Жестокий… Пан утверждает, что Мишка был близок к тому, чтобы сам это понять.
— Не всякий человек способен восстать даже против родителей, — пробормотала Лерка. — Которые любят, которые вырастили… А он хочет, чтобы ребенок восставал против него. Это разрушение… каких-то очень глубоких базовых слоев. Он разговаривал с ним в колыбельке… Он был для него… видишь ли, Ким, мне все это время казалось, что Пан — Мишкин отец. Мне так хотелось в это верить… И вот теперь он хочет, чтобы Мишка был пандемоборцем…
— В жизни каждого подростка бывает момент, когда он сомневается в том, что отец всегда прав… Где здесь противоречие?
— Пан не может требовать от Мишки, чтобы он восставал против условий эксперимента! Ну невозможно этого требовать от четырнадцатилетнего мальчика, воспитанного так, как воспитан Мишка. Вот корова пасется на плоскости, она знает два измерения… а Пан требует, чтобы корова взлетела! Зачем Пану провоцировать протест? Объясни мне?
— Затем, что независимая личность…
— Перестань! Независимая личность — это наш Алекс. Независимая ни от здравого смысла, ни от прочих… условностей. У ребенка должен быть авторитет… зачем ломать, да еще так грубо?!
— Спроси у Пана, в конце концов.
— У Пана… — Лерка устало вздохнула. — Я его не понимаю. А он по-прежнему понимает меня — насквозь. Я пойду в беседку и выйду оттуда… спокойная, довольная, уверенная, что с Мишкой все в порядке… А вот интересно, почему Мишка никогда не выходит из беседки спокойный? Или почти никогда? То лихорадочная какая-то радость, а то и слезы…