Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
– Мы тоже выкопали! – сразу сказал Кишкин.
– Товарищи! – возмутился Четвергов. – Телеграмма!
– Вы тоже получили? – ахнули Макандины. – Поступил-таки Венька! А мы думали, пропали деньги на билеты!
Всем было очень весело, и все были счастливы, когда, подвыпив, завели заунывное «Славное море, священный Байкал».
В телеграмме Макандиных, кроме сообщения, была и просьба о высылке зимних вещей.
– Нынче зима будет ранняя, – гудел Макандин, – крепкие заморозки в августе – раз, второе – утка уже пошла. Верная примета. На севере прижало, того и гляди гусь попрет!
– Да где гусь? Где гусь-то? Москва-то
– Покупаю Веньке драпово пальто! – гордо сказал Макандин. – Не постою! Утешил родителя!
И выслано было будущему физику-теоретику драповое пальто в талию.
Четвергов остался один и пошел не домой, а на берег Шунгулеша, и там сказал себе, глядя в текущие из бесконечности в бесконечность пласты ночной воды, что он обычный учитель обычной средней школы и теперь ему награда за труд, за честную работу – Веня Макандин учится там, где он сам не смог поучиться. Если бы не Четвергов, то, может, и не поступил бы Веня. А может, Веня будущий Королев или Эйнштейн? Но сначала он его, Четвергова, ученик! Не было горечи в этих мыслях, слова не казались сиротски бедными, как раньше, «обыкновенный учитель», а юношеские мечты-мечтания вспоминались нежно, насмешливо, сентиментально.
3
Вот что приблизительно имел в виду Эдуард Иннокентиевич Четвергов, когда подсел на стуле к дивану для разговора с Мишей Ельменевым.
– Ну, если способный, – кивал головой Михаил, благоухающий мускатным орехом, красным портвейном и одеколоном, – пусть учится, я разве против? Я его в тайгу не сманиваю. Так, мечтал, конечно.
– Очень, очень способный мальчик. Мы его не захваливаем, не портим ранней славой, но возлагаем большие надежды.
– Память у него моя. Не буду врать, а с листа запоминал наизусть. Стишок прочитаю и тут же как эхом отдам назад. Гришка тоже может, вы не пробовали? Позвать, заставить?
– Память – это хорошо, но это ведь, знаете, не главное. Он способен математически мыслить.
– Говорят, они, ранние-то, того?…
– Он не вундеркинд, успокойтесь, просто очень способный мальчик и, что очень и очень важно, имеет характер. Вы, наверное, замечали в нем эту способность в достижении цели, мужество?
– Да нет, чо же, плохого не скажу, парнишко ничего.
– Извините, вопрос, конечно, очень интимный, но я должен сказать, мальчик вас очень любит, это надо помнить и… ценить. У него в тумбочке на внутренней стороне дверцы ваша фотография, где вы с покойной женой, я обратил внимание. Мы иногда, знаете, смотрим тумбочки, незаметно. Контролируем. До десятого класса. Взрослые юноши, конечно, освобождаются от такого контроля. Ну вот, я видел. Ведь редкие дети в его возрасте столкнулись с оборотной стороной бытия, а он очень глубоко переживает, но держится как взрослый. Это показатель характера, знаете, вот я о чем.
Михаил особых замечаний по характеру Гришки не делал, ему даже удивительно было слышать, что Гришка имеет характер, но он согласно кивал головой и покраснел слегка.
Вспомнил между прочим, что ни он, ни Пана Гришку не били никогда, случая такого даже не было. Михаил всегда знал, что с Гришкой можно договориться, а уж скажет – сделает, дров там принести, в магазин сбегать, стайку почистить. Настырный, конечно, это тоже есть.
Вскользь как-то прозвучало у Четвергова, что отец – это важнейший пример для мальчика, но не в том смысле, что выпивши
Вышли из учительской, шея у Михаила надулась и стала красной. Гриша стоял у батареи с книжкой. Михаил как-то по-новому взглянул на него. Он хотел позвать Гришку жить домой, но теперь подумал, что неинтересно, наверное, Гришке будет: похоже, что уже отрезанный ломоть. Летом разве потащить его в тайгу, там не физика, не математика, там Миша тоже покажет ему кое-что такое, что в книжках не найдешь.
Поговорили еще немного втроем, потом подбежал Петька Ухалов, Гришкин приятель:
– Дядя Миша, дядя Миша! Ну и медведя вы уханькали! Шкура-то на весь амбар! Мы с батей прибивали. Зверина – во! Ходят смотреть, удивляются.
Было что-то в Петьке ухаловское, кругловатое, комочком, щеки, глазки, но такой славный мальчишечка, глядит так открыто, что не подумаешь, что Панфилыч ему дядя и по нему он Петькой назван.
4
Четвергов проводил Михаила Ельменева, но сам остался обойти интернат дежурным обходом. Все было более или менее в порядке. Читали, бегали, жевали пряники, шумели, но на крыльце он поймал Владика Мирохина. Над головой у Владика сияло нимбом облачко пара. Он был без шапки и в пиджачке.
– Ты почему в таком виде? Ты зачем стоишь и простуживаешься? Я тебя спрашиваю!
– Эдуард Иннокентич, без паники. Видите? – Владик нагнул голову и провел рукой по прическе.
– Ничего не вижу. Вижу, что голова у тебя, дурака, мокрая, это вижу.
– Неужели не понятно? Приучиваю волосы назад лежать. Пятый класс, а хожу, понимаешь, как девчонка в челке. Надоело. Васька Шарапутов так три раза заморозил, и у него теперь лежат. И у меня уже полдня лежали!
Четвергов с тревогой вспомнил, что его удивило нынче, да и вчера бросилось в глаза: мальчишки были сильно прилизаны. Четвергов взял Владика за рукав и повел за собой. Он вел его в спальню, легонько подталкивал ладонью костистую детскую спинку в ледяном пиджаке.
Девочки в коридоре похихикивали: «Владька причесался!»
После длинного разговора о том, что одна простуженная носоглотка ослабленная может привести к повальному гриппу, Четвергов пошел домой, но перед уходом занес ключ от учительской кастелянше Ульяне Тимофеевне, бабе Уле. Считалось, что баба Уля внештатный осведомитель директора во всех областях жизни интерната, от педагогики до тряпок. Не любили ее также из-за крикливого, вздорного голоса, раздражавшего с самого утра и до ночи, то там, то здесь, кричала она в коридоре, под окнами во дворе, в столовой, могла войти в класс и сорвать половину урока: «Это кудай-то мелки-то подевалися? Тут ложила перед уроком. У меня их не мильен!» Учителя приходили в бешенство, школьники реагировали одобрительно.
У бабы Ули на табуретке сидел заплаканный четвероклассник. В этом году в интернате появился и четвертый класс, против чего так безуспешно воевал Четвергов, заранее видевший все трудности этого нововведения. Баба Уля стирала в тазу трусы и рубашку заплаканного мальчика и при этом самыми непедагогическими, даже непечатными словами пилила пристыженного ребенка.
– Уже уходите? – визгливо спросила баба Уля, откидывая с мясистого распаренного лица волосы мыльной рукой. – Горюшка-то нет? Свое отработали?