Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
– Ну, на этот раз пошлем человека, прямо пусть садится на сухари и везет к срокам, – улыбается Баукин.
5
За Баукиным пришел Евлампий Кононович. Бочар принес заявление. Он не улыбался, не сел, когда его пригласили, говорил мало.
– Старушку мою забижаете. Значит, того.
– Что же ты, Евлампий Кононович? Бастуешь?
– Бастую, значит.
– В частный сектор уходишь?
– Пенсия у меня, значит, того.
– Да ведь кто велел Буслаевне солить грибы-то? Сдавала бы и сдавала, плохо жилось, что ли?
– В общем, мне, чем со старушкой ссориться, значит, того. Увольняй.
_ – Грибы-то в город свезли? –
– Сходная цена, оправдыват.
– На будущий год Буслаевне никто не понесет грибы. Другая у нас будет приемщица, что она посолит?
– Ты ладно, Федор Евсеич, подпиши-ка, некода ведь мне. Того, значит, старушку прижали зря. Вы посолите – берете процент, она посолила – процент не даете? Подпиши – и ладно, миром, значит.
– Ох, не прав ты, ох, не прав, Евлампий Кононович, – сказал Баукин.
– Ты-то помалкивай-ка! Стариков-то учить! Я всю жизнь не прав, привык уже!
– Не обижайся, Евлампий Кононович, – сказал Баукин, – с полным к тебе то есть уважением, но по делу ты не прав. У нас есть право, документированное, мы организация, а у Буслаевны нету.
– Но уж обиды-то не держите и вы на меня. Клепочки одной не унес конторской, значит, инструмент весь в полном порядке. Пила со львами, английская, та моя была, забрал я ее. А уж старуха бастовать – старику тоже надо бастовать. Бывайте-ка!
– Надумаешь – приходи, всегда возьмем и тебя, и Буслаевну, – сказал Балай.
Евлампий Кононович улыбнулся, потянулся было за шапкой, чтобы вернуться, сесть, поговорить, как бывало, но вспомнил, что он бастует:
– Но, спасибо на добром слове, очень вами благодарны.
Так и не стало у промхоза бочара, но с Буслаевной надо было бороться, пришлось пожертвовать бочаром. Баукин же сказал:
– Повертится и придет. Скучно будет человеку.
6
Кончился рабочий день. Домой пошли вместе с Баукиным, крутился разговор о том, что Балая сватают в директора. Балай сказал, что ни за что и ни под каким предлогом.
– Дело хозяйское, – тихонько поскрипывал рядом Баукин, пускал парок, – а молодое решение, молодое. Вот Крамольников, слышали, с нашего хозяйства начинал, а теперь в области ворочает, Москва его утверждала, а ведь баланса не разбирал. Смотрит в книгу, и темно ему там.
Напрасно было бы ожидать от Баукина понимания охотоведческой души, ему главное в человеке – если зарплата большая или в Москве его утверждали, а если зарплата маленькая и в Москве тебя не утверждали, он так и будет на тебя смотреть посмеиваясь. Это от самолюбия: мол, ничего, что по заугольям сидим, а тоже не лыком шиты. Так и выпирает из них самолюбие-то, гордость ихняя сибирская, усмешечками да угрюмством, выходками разбойничьими. Каторжная, мол, Сибирь-то? Соглашаются: каторжная, мол, испокон веку, а пироги с мясом завсегда ели! Вот тебе и возьми их! Картошки ведь иной натрескается, а в гости придет, порыгивает: ох, тяжело, оковалок мяса съел, не помереть бы! Всех богаче, всех ловчее, всех смелее, всех умнее!
Балай уже и забыл о директорстве, когда Баукин, все время, видно, думавший об этом, рассказал две истории про прадиректоров шунгулешских, парой он их рассказывал неспроста, а по их диаметральной противоположности. Одна про Куклина Афанасия Афанасьевича, который воровал крупно, умно, но погорел, когда сошлись у него интересы с Поляковым и Ухаловым – хитрюганами и варнаками. Поляков с Ухаловым не только вернули свой убыток, но еще и тысячу отступного взяли с Куклина, а потом все же додавили его и сжили с директорского поста. Эту историю Балай знал во всех художественных подробностях от Колобова. К истории этой Баукин присовокупил собственное отступление о том, что всегда пушнина
Другая история была забыта, ее помнили только самые закоренелые промхозовские Несторы. По простоте это было что-то прямо библейское, какой-то миф, какая-то легенда «Про майора Степана Ивановича Кушнерова».
7
Степан Иванович Кушнеров был всего лишь майором, но слухи делали его уже подполковником, даже полковником. Майор он был. Человек решительный, военная косточка, без всяких поблажек к себе и ближним. Занимался спортом, охотился, а дела вел в порядке, так что привыкшим к старой, существовавшей до него жизни было просто не по себе. Все стерильно, как говорится, фронтовик. Мешал людям. И ключа к майору не было. Но дочь у него была. И вышла дочь замуж. Майор был непьющим, настолько непьющим, что о нем пошел слух, будто он по ночам запирается на кухне и пьет один. Известны ведь были до этого случаи подобной трезвости. Жалели майора, что ради авторитета он лишает себя счастья выпить в компании. Нет, ты выпей, рассуждали шунгулешцы, но в меру, а то ведь иначе-то до кухни дойдет дело. Ставни закрыл и пошоля! Так и решили, что мнение верное, что запирается майор по ночам в кухне. Пошоля и пошоля! Легенда эта дошла до райкома. Между прочим, как-то завотделом Дудкин и пошутил:
– Что, Степан Иванович, кухарничаешь по ночам?
– Нет, – отвечает Степам Иванович, – книжки военные читаю, восстанавливаю ход событий первого года войны, ищу ошибки, чтобы извлечь опыт. А чтобы жене и дочери не мешать, сижу на кухне.
– Ну, сиди, – Дудкин-то смеется, – не падай!
Степан Иванович был немного контуженный, ранения у него были серьезные тоже. Вспылил. Он знал, что про него пустили сплетню, но по излишнему благородству, иногда и недопустимому, сплетням значения не придавал, а так и продолжал жить как на передовой. Вспылил Степан Иванович, сказал Дудкину лишнее, обидел. Тот с ним пошутил, можно сказать, благорасположение проявил, а Степан Иванович с ходу и завернул ему рога! Ну и тут же забыл об этом, через неделю уже лезет в кабинет к Дудкину, разговаривает, курит, а не замечает, что Дудкин на него уже смотрит косо. Степан-то Иванович под врагами всегда понимал людей внешних и вооруженных, в то время как Дудкин очень тонко понимал врагов и внутренних. И тут выходит дочь замуж.
Жили Кушнеровы далеко от райкома, тогда райком был в Нижнеталдинске, там, где теперь интернат. А Степан Иванович у реки жил, лодки держал, рыбак. Из-за рыбалки и приехал сюда. На свадьбе Степан Иванович выпил кем-то поднесенную рюмочку на радостях. Как же иначе, счастья не будет молодым. Возбужденный такой, веселый. А нельзя ему было пить-то, на голову действовало. Увели его какие-то люди из гостей, подышать на воздух, а там, видно, еще влили в него водки, когда он уже не понимал, что к чему, больной ведь человек-то!
Жена спрашивает: а где Степан Иванович? А, говорят, он загруз маленько да у кого-то ночевать остался, гуляли, дескать, ну и загруз, решили не тревожить, кто-то уложил, завтра придет. Жена и дочка говорят: ну конечно, мол, пусть спит отец, радость-то большая.
А утром понедельник, и на пороге райкома секретарь находит тело товарища Кушнерова Степана Ивановича, майора, спящим в истерзанном виде.
И как-то все случилось, совпало, что ни уборщица не потревожила спящего, ни ранний прохожий не набежал, да и как забился меж двух дверей райкома старый майор, когда он жил-то на набережной улице? Говорят, что за секретарем заехал Дудкин раным-рано.