Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Из магазина выходили и толкали их дверью. Знакомые здоровались любопытно. Михаил за себя не боялся, за нее. По шунгулешским обычаям, всегда женщина виновата, а с мужчины спроса нет, разве колом в темноте вдоль хребта получишь, вот и вся мужская ответственность.
– Бобылем собираешься жить?
– Такая судьба!
– Запрягать тебя надо?
– Старый я для тебя, Фрося. Уж отойти и не мешать чужому счастью.
– Эко какое ты у меня счастье видишь?
– Будет! Будет еще, вон ты
– Вино пить не старый, а семью новую заводить – старый?
– Да кто пьет, кто пьет? У Петра Панфилыча гуляем, у Ухаловых, он и послал. Вон, видишь, сдачу несу с четвертной, ты смотри, видишь? Ну вот! Сам бы гулял, однако, со сдачей не пошел домой.
Михаил начал оправдываться насчет водки, и так толкнуло его в сердце старое, позабытое, мальчишеское, что у него и голос изменился. Ведь кто за водку ругает? Тот, кому не все равно, сопьешься ты или нет, кто право такое за собой чувствует. Мать ругала, Пана ругала, а больше никто не ругал. Некому было больше ругать.
– Замужем я не была, вот в чем дело. Не так, скажешь? – едва выговорила Фрося, какая уж тут игра! – Замужем не была, а ребенка завела. Думаешь, такая? Да?
Фрося крутанулась и заскочила в магазин, оставив Михаила на крыльце в полном смятении. Тут уж не шуры-муры, глубоко зацепила девка. Он было за ней хотел, да передумал, в магазине не поговоришь. Он сошел с крыльца, встал против магазина. Никуда не денется, весь день в магазине не просидит.
Весна кругом, снег идет весенний, на придавленный снег ложится, на мертвый, хрустит по живому-то. Уж точно, последние снега идут.
Во дворе магазина возчик заворачивал мерина, кулаком в рукавице толкал его в лопатку, задирал его желтозубую с сонно-усталыми глазами морду.
Улыбалась с крыльца жарко-румяная продавщица, жесткие курчавые волосы черные из-под серого пухового платка, блеск глаз, грудь под грязно-белым халатом высокая, концы платка в замерзших, пухлых красных руках. Возчик с деланно злобным ругательством завернул наконец мерина в тесном дворе, намотал вожжи на оглоблю и пошел к крыльцу и улыбнулся чистыми светло-серыми глазами на любушку. Молодой снег хрустел под валенками, в смущении возчик переминался, не решаясь встать рядом с любушкой на крыльцо, чтобы пройти в темные магазинные сени, забитые ящиками; дышал горячо, парок вился над молодыми рыжими усами. Наслаждалась своей властью и она, да не смогла долее, повернулась и пошла, мелькая из-под халата капроновыми голяшками, скрылась в сенях, кинув по пути взгляд и на мерина и на Михаила, из тьмы сеней на возчика сверкнула глазами и улыбкой; и сбросил рукавицы с горячих рук на белый снег, и поднялся на крыльцо возчик холодный с лошадиным запахом, в сени…
Михаил даже подзадохнулся от увиденного, ясное море, ведь целовались эти-то!
А мерин поджал вислый зад, распустил деревеневшие мускулы, осел на правую заднюю, парил горячим крупом, клубочки пара пуская из влажных обындевевших ноздрей, куржаветь стал, касался при старчески печальных вздохах твердым протертым боком шлифованной оглобли, подвесил шею в жирной кошме хомута, опустил мослатую голову в ироническом нимбе верстово-полосатой дуги.
За кого она его считает?
Что можно против ребенка иметь? А хоть трое! Прокормит. Ей же, дуре,
Гришата что скажет? Посмотрит, нахмурится? Вдруг не понравится ему? Мачеха ведь. Понять должен, отца пожалеть, сколь же маяться? Молодая только, возрастная была бы поприличнее. Жену, скажут, похоронил да за девками. Перед Паной неудобно.
Гришке мачеху привел, не сдержался, за-ради баловства. Даже пословица есть, не у мачехи рос, мол. Дескать, куском не попрекали. Ну, это раньше тоже. Не вернуть Пану-то, не вернуть, если бы за какие хребты, на край света, слово там волшебное, вода мертвая, живая. Мы-то здесь, а ее нету и не будет. Одному пропадать? Еще четыре-пять годочков, Гришка улетит, учиться будет. Смешные мечты, парняга, с сынишком на пару охотиться, уж, видно, в науку смотрит, раз математика, инженером будет, мосты строить, а ты же не потянесся за ним, нужен ты ему будешь.
Врешь, Михаил, на мальчишку, оправдываешься.
Фрося с кем-то разговаривала в магазине у окна. Набились там бабы. У Михаила в голове летели, цепляясь одна за другую, мысли, размывали невидимые преграды, которыми он, как казалось, навсегда загородил себя от всех женщин, размывало и чувство вины перед памятью о жене.
Да ведь и ее жалко. Брошенка! Слово это извиняло и оправдывало. Пальтишко старенькое, валенки подшитые, совсем неславно. Мачеха! Какая это мачеха! Сердце-то у нее есть! Это уж видно, когда у человека сердце есть.
У нее девчонка, у меня Гришка. Вот, Гришата, сестренка тебе, не обижай. Да что о Гришке говорить, он ли обидит! Идти надо прямо к тетке Алевтине, так, мол, и так, не брошу, не обижу. Самостоятельный мужик, при деньгах человек, руки, ноги, голова при себе. Ну, староват, бывает больше разница, живут.
Фрося вышла не одна, с бабами. Дольше всех рядом с ней шла рукосуевская молодуха, заоглядывалась:
– Миша, что ли? Здравствуй, Миша!
– Здравствуй, Елена! – сказал Михаил сумрачно. Уж эта Ленка натрепется всем. Но Ленка не любопытничала, начала прощаться, да за угол, и нету ее.
Фрося тут и встала. Михаил подошел к ней вплотную и спросил:
– Набуровила три короба, а что к чему – не понять.
– Чего тут непонятного?
– Пойдешь если за меня – иди, но не попрекай, что старый там или водку пью. Ты меня знаешь, сколь я ее пью, кошкина норма. Ну а детей делить не будем, все для них, понятно.
У Фроси улыбка сошла, глаза растерялись, смелость куда-то пропала. А Михаил говорил, говорил, размахивая руками, и остановиться ему было куда труднее, чем начать. Хмель прошел, папироса потухла.
Так они и шли дальше. Михаил говорил, а Фрося слушала и только вглядывалась в него. Возле цаплинского дома Михаил сказал:
– Иди, думай, с матерью посоветуйся, решай.
– Что ты меня уговариваешь; ты себя уговаривай. Я у мостика решила. Я тебе тогда сказала, а ты говоришь, мол, пара эти сапоги, да в разны стороны идут. А как встретимся, ты глаза прячешь. Соперницы боялась я, Миш!
– Чо я, по бабам хлещусь? Какие это могут быть соперницы?
– Гришу твоего я подглядела, показали мне, вон, мол, Мишин мальчишечка. Симпатичный, на тебя похожий, глаза общие. Я тебе слова не скажу, – заторопилась Фрося, – тебе знать, когда пить, когда не пить!