Пангея
Шрифт:
Тамерлан не поехал домой, а поехал в мечеть, где молился до полудня. Он вышел на яркий полуденный свет, всегда кажущийся особенно резким после грозовой ночи, просветленным и успокоенным, по дороге домой заехал в ресторан на дебаркадере, заказал омлет с инжиром, с аппетитом съел его, глядя на реку, и, уже выходя, оставил для Майи денег.
«Не обижай ее» — эти три слова он написал в записке хозяину, которую присовокупил к деньгам.
В ресторане в полдень было пустовато, обед еще не начался, и официанты в накрахмаленных белых сорочках ползали как мухи, поправляя на столах белые тканевые салфетки и фрукты в
Из них мало кто знал, кто такой был этот холеный мужчина, передавший конверт хозяину ресторана. Не то время суток для осведомленных людей.
Те его сподвижники, кто был на обсуждении плана, изумились прихоти своего командира. Вслух о нем никто ничего не сказал, но каждый в душе чуть надломился: разве можно отменить или отложить готовность людей отдать все перед финальной схваткой, к которой столько лет шла подготовка?
Во время грозы, когда электрические разряды молнии прошивают атмосферу, в воздухе образуется озон. Это особенно ощутимо в местах, богатых кислородом: в лесу, на побережье, около воды. Озон — это сильный окислитель, он разлагает многие токсичные примеси в атмосфере до простых соединений, тем самым очищая воздух.
Молекулярная формула озона О3. Он тяжелее кислорода и нашего привычного воздуха. Это особенное его свойство обнаружил физик Мартин ван Марум в 1785 году и описал тот самый «запах грозы», связанный и с греческим переводом самого слова ozon — «пахнущий».
ПЕТР И ПАВЕЛ
— Волен ли ты в себе? — спросил Павел.
— Теперь да, — ответил Петр и шагнул к выходу.
Дело шло к восходу, и после продолжительной ночной беседы не оставалось более ничего, как закрыть лавочку и пойти прочь.
— Погоди! Я с тобой!
Он спешно засобирался, принялся поднимать с пола книги, разбросанные досье, указки, мелки, грифельные доски, песочные часы с разбившимися и целыми стеклянными колбами, он запихивал все это в мешок, как и пару красных яблок из плетеной вазы и золотую луковицу с обеденного стола: не пропадать же добру. Одно из яблок выскочило у него из рук, покатилось по полу, и он долго не мог справиться с ним, ухватить, затолкать в мешок.
— Ладно, оставайся тут, если такое тупое, — с досадой шепнул Павел яблоку. — Петя, а куда мы пойдем?
Петр на секунду застыл, пожевал губами.
— Разве так можно спрашивать? Куда! Дороги не будет! На кудыкину гору! Знаешь, есть такое место для тех, у кого слишком любопытный нос?
— Ты хочешь, чтобы мы пошли куда глаза глядят?
— В ту сторону мы точно не пойдем, — сказал Петр и кивнул на восток, где занимался рассвет и шли приготовления к большой битве. — Хотя глаза наши и будут все время смотреть туда. Но мы должны уйти, нет смысла больше сидеть здесь и ворошить истории.
— Я согласен, — кивнул Павел, — мы пойдем на запад, и, пока солнце будет освещать битву, мы успеем уйти, жалко только, что так и не увидим финала.
— Да финал же известен, — пожал плечами Петр, — у них все просто, хотя и больно. Это нам не пойми что делать.
— А что будет со всеми этими душами? — растерянно спросил Павел, указывая в сторону закрутившейся гигантскими калачами мучнистой людской реки, вытянувшейся от большого поминального костра внизу ко входу в их пределы, — они будут вечно тут стоять? Все поднебесье заполнится
— Если победит Господь — а он, как всегда, проиграет, — но победит — назначат других привратников, а если проиграет сатана, чего еще не видывали, то и суда не понадобится, все пойдут в ад, и ад будет повсюду. Ты что, не знаешь, маленький?
— Битва из-за Пангеи? — не унимался Павел. — Из-за этого кровавого озера, которое блещет вон там, справа внизу? Из-за Тамерлановых людей, перерезавших за одну ночь миллионы человек и обагривших кровью и снега, и пески, и реки, и озера, и степь заполнивших до краев, и могучие леса до самых верхушек? Да? Из-за Пангеи?
— И как ты хотел, чтобы мы судили их всех? — ответил Петр вопросом на вопрос. — Отправили царедворцев в рай только за то, что им, как курам, перерезали горло? Или мы должны были бы копаться в их зловонных судьбах после тех страшных их смертей, которые сами по себе разве не искупление, когда они так мучительны? Разве Господу нужно, чтобы мы судили и тех, кто вышел из этого ужаса и вопля наружу, в наши дали, этих младенцев и полуслепых старух? Чтобы мы разбирались в их изменах, мелких кражах, после того как в одну ночь они захлебнулись в собственной рвоте и бурой крови? Потоп ведь при Ное и был судом, а то, что творится внизу, почему не суд, а просто катастрофа, скажи мне, пожалуйста?! Ты идешь или будешь копаться дальше?
Они вышли за порог, дверь запирать не стали и легко зашагали вдоль розовеющего края горизонта, пока еще безопасного, чтобы обогнуть его и пойти по окольной дороге на запад, пролегающей по всей видимой части окружности через восточные пределы. Напрямик они не решились — кто знает, не перекрыта ли по такому случаю главная дорога и что ждет их самих, если они ошибутся в выборе пути. Битва такая случается редко, один раз в тысячу земных лет, назначается она только тогда, когда дела совсем уж заходят в тупик, и в часы перед битвой полное царит безвластие и разгул бесовщины: а что как наш победит — считают одни, тогда все простится и все будет можно, а как не победит, так все равно проделки скостят — они же были до битвы, а кто старое помянет, тому глаз долой! Опасный они выбрали денек для побега, но ничего не поделаешь: либо судить от балды, кости кидать или жребий тянуть — но это уже совсем проклятье, игра случая, либо закрывать лавку. Вот они и закрыли. Вот они и пошли.
Лучше уходить по более длинной, но верной и разрешенной дороге, здесь спору нет — по линии горизонта, всегда отчетливо прочерченной и по самой сути своей ничьей. Там точно можно спастись при любом исходе и стечении обстоятельств.
Розовые края облаков были едва теплыми — это означало, что прямые солнечные лучи еще не достигли их, а только многократно отраженные и уже остывшие солнечные блики играли по их эфемерной поверхности. Нет еще огня, не воцарилось еще на небесах всемогущественное пекло, так нужно спешить, спешить, быстрее шевелить ногами, и они, почти уже братья, спешили как могли, шли по горизонту, немного пружиня на его эластичной линии, — они и побежали бы, да величие момента не дозволяло приличным апостолам суетиться и крохоборничать с минутами и секундами, а когда не это бы ограничение по биографии, так побежали бы они, нет сомнения, только пятки бы их засверкали.