Пангея
Шрифт:
Весел был его настрой, молодецкий дух бродил в нем, а что? Сражение — дело молодое, разве можно сатане позволять не искушать, а обманывать? Разве можно оставлять без последствий то, что произвел он в Пангее? Нет, нет, нужно биться, чтобы проиграть, но не до конца, и чтобы все еще можно было вернуть назад.
Только так Господь мог противостоять ему: возвращать иногда все на круги своя.
— А вы куда засобирались? — окликнул он, проезжая на простой колеснице в западной оконечности горизонта, куда уже успели дойти Петр и Павел. — Вы что, не пойдете смотреть?
— Невозможно больше смотреть, Господи! — взмолился Петр. — Помилуй нас! Дай нам уйти.
— Куда?
— В никуда! — выдохнул Павел. — На запад, туда, где заходит солнце.
— Вас обманули, — сказал Господь.
— Мы сами обманулись, — ответил Павел и зарыдал.
И
Страшная кислотная буря поднялась на ринге, когда началось их сражение. Господь говорил слова, сатана отвечал ему цифрами. Слова таяли в ядовитом воздухе, цифры, как бумеранги, достигали цели, ранили Господа и послушно возвращались в лапы сатаны, достававшему их обоймами. Когда этот тайм уже был предрешен, сатана сказал: «А теперь твоим оружием. Тебя предали твои же апостолы». Господь споткнулся, упал на одно колено, на мгновение закрыл ладонью глаза, получив в эту секунду страшный удар снопом искр, выпущенный сатанинской пастью. Волосы его обгорели, но он поднялся, стер кровь с лица и приготовился продолжать. Стоявшие вокруг ринга охнули: он совсем уже не был похож на себя. Вороны из черного леса кружили над полем битвы и жадно пожирали бессильные останки слов, благих намерений, и настал черед для поединка другим оружием: любовь против разума, чувство против расчета. Господь выпустил белую голубку, которую сберег за пазухой, погладил ее перед полетом разбитым пальцем по нежной голове, а сатана выбросил сеть, легко изловив голубку, и отправил ее на кухню, вызвав чернолицего своего повара прямо на ринг. Некоторые засмеялись, некоторые даже зааплодировали. Затем начали они биться силами, и крик воцарился над полем брани, стоны и крики раздавались из каждого угла, где шло побоище, сатана, превратившись в тысячу ртов, жадно пожирал победу за победой — сначала крохотные, а потом уже и внушительных размеров. Победы — маленькие крылатые лошадки с золотыми сбруями — по полю, и Господь приободрял их, вдохновлял, но все заканчивалось хрустом, чмоканьем и серной отрыжкой, выходившей из живоглота после очередного чавкающего глотка, — и у присутствующих уже не было сил смотреть. В самом уже конце Господь вывел на ринг невинных: младенцы розовыми пятками, опираясь на ходунки, нетвердо засеменили по багряной траве, и расхохотался сатана, да так страшно, что не было смысла больше сражаться — и судьи протрубили финал. Чем убедительней была победа сатаны, тем отчетливее сквозь небеса проступала земля, черные маслянистые недра, переварившие в себе останки всего живого, недра, изрыгающие смолянистую нефть, белесые, рвотные сгустки золота.
— Аллес! — заорали хором судьи, — все по домам, нельзя больше смотреть, — но никто не спешил уходить, до горизонта распахнулись невесть откуда взявшиеся шатры со свежей зеленью, рубиновой молодой редисочкой, на огне перед шатрами на вертелах доходили божественные ягнята, вино из молодых мехов устремлялось в кубки, и воздух наполнился музыкой, слишком красивой, чтобы казаться живой.
Народ охнул и зарукоплескал.
— Я опять победил, — спокойно сказал сатана, откупоривая бутылку шампанского в своем шатре.
Поверженный был приглашен на афте-пати по случаю своего поражения. Слуги, желая развлечь высокого, хоть и побежденного гостя, декламировали оды сатане, разящие плоскими и избитыми рифмами, манящими подсказать окончание фраз.
— И опять ты начал не с того, — покровительственно похлопал сатана по плечу Господа, — разглагольствовал, пытался убеждать словами. Ну кто так начинает?
— Ты не победил, — улыбнулся ему как будто Господь, выбравший чашу с водой, а не с шампанским, — ты опять обманул, а за обманом следует разоблачение.
Подали суфле на серебряных подносах. Господь утер текущую по лицу кровь и поднес суфле ко рту.
— Вкусно потчуешь, — справедливости ради отметил он, — но обман — это промежуточный, а не окончательный результат. Из чего это суфле?
— Из твоих горючих слез, — как будто пошутил сатана, — а когда оно последует, это твое разоблачение, не подскажешь? Умаялся ждать!
— Ты же не будешь спорить, что истина существует и за ней уже ничего не следует? — отчего-то гневно воскликнул Господь. — Она — окончательна.
Он отложил суфле и взял со стеклянного подноса несколько конфет с птичьим молоком.
— Истина? — улыбка зазмеилась по лицу сатаны. — Истина, конечно, существует. Но как же она омерзительна, зловонна, кисла, как много в ней презрения к плоти и откровенного людоедства! Неужели ты хочешь, чтобы
Господу было нечего ответить — и он уткнулся глазами в сырую землю, выросшую под ногами по воле его заклятого врага. Сатана обвел глазами ликующую толпу, предававшуюся пляскам и возлияниям, оргиям и сатанинским службам неподалеку от его шатра, и напоследок спросил:
— Где владения твои, Господь? На небе? На земле? В сердцах красивых женщин, в телах героев? Куда мне прийти, чтобы ты победил меня?
— Приходи завтра, — ответил ему Господь, развернулся и побрел в свои дали, залечивать раны и продолжать врачевать душу каждого, кто с молитвой обратился к нему.
— Постой! — заорал ему сатана. — А женщины?!
Нур брела по прямому, как шпала, проспекту, переливающемуся огнями рекламы. Люди погибли, а музыка и песни про стиральные порошки и мороженое продолжали греметь. Все тротуары были завалены разлагающимися телами, обряженными в городские одежды: люди падали замертво по дороге куда-то, испытав внезапные приступы рвоты и удушья. Среди останков рыскали голодные псы, некоторые из них принимались грызть гниющие тела, облепленные мухами: июньская жара делала свое дело, превратив город в зловонную трупную кашу. Поначалу Нур пыталась окриками разгонять их, но собаки не обращали на нее внимания и только остервенелее вгрызались в распухшие ляжки. Несчастные звери, сумевшие выбраться из мертвых квартир, спешили насытиться, пока их не настигала пуля или удар ножом.
Лицо Нур было закрыто респиратором, но вонь проникала и сквозь него. Она вышла именно для того, чтобы попытаться отыскать в этом аду хоть какую-то тропинку наверх, в небо, пускай и страшное, коптящее; а значит, можно найти тропинку, чтобы проскочить, добежать, упасть в ноги Всевышнему и умолить его о помощи. Когда она увидела бредущую среди погребальных костров смерть, то сразу поняла: затея ее обязательно увенчается успехом, она найдет дорогу, она сумеет ступить на облака.
Смерть шла босая, лицо ее румянилось, губы алели, русые кудри вились и развевались по ветру, она шла по телам, кучам мусора, углям и пламени погребальных костров. Ступни ее дымились, вокруг щиколоток позвякивали колокольца на белых лентах. Белая ее юбка в буроватых пятнах выглядела срамно: кал, моча, менструальная кровь. Она что, подумала Нур, не смогла зачать, расплодиться и поэтому страдает теперь обычной течкой, как беспородная сука? Но разве эти тела, валяющиеся здесь и там, — не ее дети? Разве не ее могучая беременность породила этот смрад и зловоние? Большие груди ее колыхались при ходьбе, приятные полуовалы выступали из большого декольте линялой, тоже изрядно замызганной маечки с синим цветком посредине, придавая ее шествию запоздалый блудовской оттенок, волосы, заплетенные в дреды, блестели сальным блеском в мутных солнечных лучах, и только брекеты, надетые на белоснежные и крупные зубы, делали ее однозначно узнаваемой, настолько, что Нур даже пришлось поздороваться с ней. Вот так всегда и бывает, — подумала Нур, ответив на ее улыбку своей по привычке радостной и открытой, так всегда и бывает: самая простая и привычная вещь в адском антураже становится куда более страшной, чем сам ад.
Нур вытащила из волос василек, который воткнула утром, сорвав его в саду, и протянула ей.
Смерть улыбнулась ей еще раз. Взяла цветок. Вздохнула.
— Тебе вон туда, — указала она сломанным посиневшим пальцем на темнеющий восток, — там то, что ты ищешь.
Погребальные костры на площадях горели все сильнее, люди Тамерлана стаскивали китобойными баграми тела к кострам, черный дым которых делал небо над столицей Пангеи непроницаемо черным.
Утром она говорила с Платоном, укрывшимся за городом вместе со своими товарищами, — Рахиль успела предупредить об угрозе, хотя, с ее точки зрения, она и была эфемерной: ничего тогда не решили, но в смутные моменты всегда найдется безумец, который рванет чеку. Может быть, яд кинул кто-то из охранников складов, подкупленный Тамерланом, а может, и вышла сатанинская случайность, да мало ли их было! Какой-нибудь бедолага из знавших поругался утром с женой, пришел на работу и махнул из склянки — да гори оно все синим пламенем! А потом небось и себя порешил, зачерпнул, отхлебнул. Обычное это дело: слабая власть и смута рождают случайности, а они уже в свою очередь — большую трагедию.