Панкрат
Шрифт:
— Понял, — произнес он коротко. — Веду себя тихо, жду сигнала.
Ведомые Панкратом, они продолжали идти вперед. Позади остались обрамлявшие дорогу серые горы, лишенные растительности. Теперь были видны только их вершины, вознесенные к небу; “охотники” же двигались по настоящей земле, образовавшейся из каменной пыли, в которую некогда превратились древние скалы, и частичек грунта, занесенного сюда ветрами. На такой убогой смеси тогда укрепились и разрослись неприхотливые травы, которые, отживая свой срок, превращались в удобрение для этой земли, готовя ее для деревьев с
Окутанные туманом, который здесь, в котловине, укрывался от солнечных лучей, спецназовцы двигались через поросшую лесом долину, где в изобилии порхали горные куропатки, стаями взлетая прямо из-под ног людей и перелетая к зарослям карликовых кустарников, тянувшихся по левому краю котловины, которого они придерживались, чтобы не заблудиться. Это был северный край, открытый холодному ветру; его склон был усеян валунами и порос какими-то низкими, словно приплюснутыми, соснами, карликовыми ивами, мхом и лишайником.
Через час ходьбы они вышли к реке. Не было видно, как и не было слышно, ни одного признака погони, и они решили ненадолго устроить привал.
Сидели молча, думая каждый о своем. Наконец Дикий бросил на Окорока выразительный взгляд, и тот поднялся, вытаскивая из-за пояса пистолет с заранее навинченным глушителем.
— Эй, Седой, — негромко позвал подрывник, косясь на лежавшего с плотно закрытыми глазами Пику. — Пойдем, поговорим.
— С удовольствием, — казалось, Панкрат только и ждал этого предложения.
Его готовность немного смутила Окорока, но вставший за левым плечом Дикий придал подрывнику уверенности. Стволом пистолета, который он, не таясь и не скрывая своих намерений, держал в руке, Окорок указал Седому направление.
— Оружие здесь оставь, — твердо проговорил Дикий, глядя на висевший на плече Суворина автомат. — И пистолет из-за пазухи вытащи.
Улыбнувшись, Панкрат с готовностью выполнил все их требования. Украдкой он покосился на Пику, которого, казалось, сморила усталость — вмешается или нет? Тот лежал подозрительно неподвижно, старательно сопя — так обычно делают, когда хотят изобразить глубокий, беспробудный сон.
Дикий пошел вперед. Панкрат, следом за которым двинулся подрывник, видел перед собой его спину, на которой, словно на вешалке, болтался мешковатый камуфляж, и думал, до какого беспредела надо было дойти, как выжечь себе мозги ненавистью, чтобы сейчас, когда у них есть общий враг, начинать эти дурацкие разборки.
— Ну, хватит, я думаю.
Сказав это, Дикий остановился и поднял оружие.
— Ну что, герой, облажался? — ехидно поинтересовался Окорок, вытягивая из-за пояса свой пистолет. Седой усмехнулся.
— Чего лыбишься-то? — не понимая причин его веселости, спросил подрывник.
— Я бы сейчас с удовольствием разделился — знаете, как амеба, на две одинаковые половинки, — произнес совершенно спокойно Панкрат. — И тогда каждый из вас двоих смог бы с истинным наслаждением, не делясь с кем-то еще, убить меня, как ему вздумалось бы.
— Не грузи, — оборвал его Окорок. — Молись лучше, герой.
— Стойте! — прозвучало вдруг в стороне. — Что это вы задумали, ребята?
Как Пика подобрался к ним, неслышно и невидимо, осталось загадкой. Но Дикий, услышав его голос, не задумываясь, вскинул пистолет.
— Это наши дела, Пика, — холодно ответил он. — Сейчас освободимся, не волнуйся. Сбросим вот только этот балласт и дальше пойдем.
Пика усмехнулся — открыто, по-доброму. Автомат в его руке был нацелен точно в живот Дикому.
— Понимаешь, если ты выстрелишь, я все равно успею нажать на курок, — произнес он. — А это “ингрем”, а не “беретта”, и очередь заденет тебя так или иначе. Подумай, — почти весело закончил он.
Дикий задумчиво пожевал губами, потом опустил оружие и тоже усмехнулся. Криво так, нехорошо усмехнулся.
И тут Окорок, которого Пика на какое-то мгновение выпустил из поля зрения, выстрелил от бедра. Пуля угодила Пике в правый бок, чуть пониже ребер. Охнув, он сделал несколько шагов в сторону, по инерции разворачиваясь к подрывнику. Он успел нажать на курок, и очередь разорвала сырой воздух в клочья. Сначала автомат “клюнул” стволом в его вдруг ослабевшей руке, и пули ушли слишком низко, поднимая фонтаны грязи, но Пика сумел собраться с силами и поднять оружие.
Действительно, избежать поражения здесь было невозможно. За редкими деревьями толщиной в руку спрятаться было невозможно, и очередь перечеркнула Окорока на уровне пояса, срезав заодно несколько веток с невысокой ивы и одну худосочную березку. Подрывник схватился обеими руками за живот, выронив пистолет, и упал на колени, пытаясь зажать раны, из которых струилась кровь, смешиваясь с грязью под его ногами.
Дикий не дал Пике выстрелить во второй раз. Он резко вскинул пистолет, выстрелил — и во лбу спецназовца появилось маленькое темное отверстие.
Панкрат не остался сторонним наблюдателем. За Пикой должна была прийти его очередь, поэтому, как только Дикий отвлекся, переключив внимание на раненого, но еще способного стрелять “охотника”, он прыгнул вперед — благо на прямой линии от него до Дикого не оказалось ни одного дерева или куста.
Седой прыгнул, уходя в низкий кувырок. Дернулся пистолет в руке Дикого, и он неторопливо, словно в замедленном кино, начал разворачиваться в сторону Панкрата. Но тот, шлепнувшись в холодную жидкую грязь, кувыркнулся через голову и — уже на выходе из кувырка — ударил Дикого обеими ногами в живот.
Спецназовец согнулся от боли, и оружие в его руке смотрело теперь в землю.
Не давая себе времени на раздумья, Седой вскочил и сверху вниз ударил Дикого ногой по затылку.
Хруст — и тот свалился на землю без движения, не успев издать даже стона.
Панкрат знал, что Дикий — мертв. И нисколько не жалел о том, что убил его. Собственно, жалеть было не о чем, ведь он сделал то, чего хотел. Хотел с того самого момента, как повалился на спину с простреленной головой Пика.
Окорок же был еще жив. Отняв от живота правую руку, ставшую ярко-алой от вытекшей на нее крови, он пытался подобрать с земли пистолет. На лице его, перекошенном от боли, уже не было ничего человеческого — оно превратилось в застывшую маску страдания, иссеченную морщинами.