Панна Антонина
Шрифт:
— Учусь.
Занятия были гордостью, страстью панны Антонины, еще одной мечтой всей ее молодости. Приобретались они порой странными путями. Так, например, для того чтобы овладеть французским языком, она переводила многотомные романы и заучивала из них длинные отрывки наизусть. Желая получить более обширные знания о мире и людях, она несколько месяцев кряду корпела над объемистым трудом по военной стратегии. Столь своеобразное направление занятий было результатом чистой случайности. Хозяйка дома зачитывалась французскими романами, а хозяин был военный в отставке. Поэтому в старой домашней библиотечке панна Антонина нашла сочинения Сю, Дюма, Жорж Санд и исследования по стратегии. Стерев с них многолетнюю пыль, она решила, что обнаружила сокровища. Других книг в доме не было, а где еще
Жалованье она получала маленькое и большую часть его отправляла больной матери. На остальные деньги шила себе дешевенькие платья, но в выборе их цвета и покроя чувствовалась всегда известная претензия на поэтичность. Стремление к поэтичности в одежде, как и взбитые на висках локончики, казалось, свидетельствовали, что в ту пору своей жизни панна Антонина, помимо уже известных нам желаний, затаила еще одно, вполне свойственное ее возрасту. По всей вероятности, она иногда мечтала о том, чтобы любить, быть любимой и выйти замуж.
Однако можно сказать с уверенностью, что желания и мечты этого рода были у нее на последнем плане. В первую очередь она стремилась стать полноправным членом чьей-либо семьи и учиться. Она была глубоко убеждена, что первое из этих желаний уже исполнилось, а второе осуществляется. И вдруг, точно громом, ее поразило открытие, что целых два года она пребывала в глубочайшем заблуждении и что ей придется покинуть этот дом, поскольку ее ученицам надо заниматься музыкой. Как же так! Значит, в этой семье, где панну Антонину любили и уважали, она все-таки считалась человеком чужим и терпели ее лишь до поры до времени? Как же так?! Выходит, по-настоящему ее не любили, если увольняют только из-за того, что она не могла удовлетворить какому-то одному требованию?
То была уже третья по счету неожиданность. Тем не менее она произвела на нее такое же, а может быть, даже более сильное впечатление, чем первая и вторая. Панна Антонина позабыла даже о своих занятиях. В течение двух недель она целые ночи напролет проливала слезы, во всех уединенных уголках в доме и в саду заламывала руки, а на прощанье целовала мебель и деревья. Детей, уже больших и тяжелых, она брала на руки, душила в объятиях и нашептывала им самые ласковые слова, какие только могла придумать. Наконец, измученная и совсем больная, с распухшим от слез лицом, она уселась в бричку и выехала за ворота живописной усадьбы. Когда невидящим взором она окинула широкие поля и осеннее небо, ее охватило такое чувство, будто весь мир — это сплошная, бескрайная, молчаливая и холодная пустыня.
В четвертом по счету доме панна Антонина пробыла дольше, чем в третьем, пожалуй даже необычайно долго: целых три года. Этим она была обязана не только новым успехам в своем образовании, которые позволили ей несколько расширить курс обучения девочек, но главным образом присутствию в том доме старушки, приходившейся хозяйке дома бабушкой. Панна Антонина стала ее любимицей, служанкой и… жертвой. На этот раз она уже не обольщалась по поводу отношения к ней хозяев, людей гордых и черствых, не смогла она также расположить к себе и детей, по природе своей заурядных и неласковых. Поэтому она льнула, можно сказать — липла к старушке, которой с самого начала стала приписывать несвойственные ей совершенства. Возможно, у этой старушки — ей было уже лет за восемьдесят — когда-то действительно замечались какие-то признаки ума и сердечности, но теперь она их полностью утратила. Сейчас в этом бесформенном и немощном подобии человека лишь изредка вспыхивали едва ощутимые проблески духовной жизни. Но в ее ребячливых капризах, эгоистических требованиях и бессмысленной болтовне панна Антонина видела «прекрасное и трогательное величие старости». Главное, старушка напоминала панне Антонине ее родную бабушку, которую она очень любила и рано потеряла, а кроме того, ее восхищали роскошные волосы старухи, длинные и густые, белые, как снег, и с серебристым отливом. Панна Антонина долгие часы простаивала на коленях или сидела на низенькой скамеечке возле старухи. Она развлекала ее, рассказывая романы Сю и Жорж Санд, студила для нее бульоны и варила лекарственные травы, ухаживала за ней во время болезни, катала в кресле по тенистым аллеям сада. За все это старушка
В этом доме была еще одна отрада — возможность продолжать свое образование: читать немецких философов. Их сочинения составляли здесь солидную коллекцию, так как сам хозяин дома был большим почитателем философии. В те часы, когда ни старушка, ни дети не нуждались в ней, она читала, читала, читала книги немецких мыслителей. Прошло не менее года, прежде чем она поняла, что ничего в них не понимает и что весь затраченный ею огромный труд не принес никакой пользы.
В другое время подобное открытие сильно опечалило бы ее, но сейчас она и не думала горевать о том, что напрасно потратила время и силы, так как дорогая ее сердцу старушка очень быстро приближалась к мгновению, когда «величие старости» отступает перед «ужасом смерти».
Старушка умерла. Перед самой кончиной, напрягая последние силы, она потухающим взором стала искать среди присутствующих учительницу. Когда панна Антонина, уловив ее взгляд, опустилась на колени у кровати, умирающая в знак благословения положила ей на голову свою высохшую костенеющую руку. Панна Антонина всегда с огромным волнением вспоминала об этом безмолвном благословении. Она говорила, что это одно из самых дорогих ее сердцу мгновений. Зато одной из самых горьких была минута, когда спустя несколько дней хозяйка дома в награду за ее сердечное отношение К бабушке пожаловала панне Антонине шелковое платье и брошь из чистого золота, заодно предупредив, что ей придется покинуть дом еще до летних каникул. Подарки панна Антонина, разумеется, отвергла.
Она покидала этот дом с иным чувством, чем предыдущий; не плакала, не заламывала рук, не целовала стены и стулья. Она, быть может, уехала бы и по своей воле, без всяких предупреждений. Ее здесь больше ничто не удерживало: старушка умерла, а в немецкой философии панна Антонина разочаровалась.
Проезжая мимо кладбища, расположенного в нескольких верстах от усадьбы, она приказала кучеру остановить лошадей. Посидев на травке у могилы старушки, она вернулась к бричке — две слезинки блестели на ее щеках — и… поехала дальше.
Панна Антонина принадлежала к той категории людей, которые с предельной добросовестностью относятся ко всему, за что берутся. Она не представляла себе, как можно что-нибудь делать спустя рукава.
Ни свет ни заря вскакивала она с постели с такой энергией, словно рвалась в бой; рука ее машинально тянулась к часам. Уже много лет прошло с тех пор, как панна Антонина стала учительницей, и все-таки к занятиям с ученицами она всегда приступала с внутренним волнением, которое, несмотря на все старания, не удавалось скрыть: выдавал блеск глаз. Волнение с годами не уменьшалось, а росло.
Со свойственной ей восторженностью панна Антонина обычно говорила: «Учителя — это жрецы», и на уроках географии, арифметики и иностранных языков с вдохновением жрицы и пылом проповедницы пускалась в длинные рассуждения о труде, милосердии, братстве, величии науки и тому подобных прекрасных и возвышенных вещах. Нельзя сказать, чтобы ее поучения — при всей красоте и возвышенности их содержания — отвечали требованиям разумной педагогики. Помимо воли, панна Антонина, незаметно для себя, пользовалась выражениями и оборотами, заимствованными из французских романов, которые она читала с целью совершенствования в языке, или из проштудированных книг по немецкой философии. При этом она всегда увлекалась, о чем свидетельствовало выражение ее лица и жесты, нередко вызывавшие на личиках ее слушателей шаловливые улыбки. Иные дети, слушая ее нравоучения, с трудом удерживались от смеха, другие относились к ее речам серьезно и внимательно, хотя не понимали и половины. Наконец, третьи будто бы улавливали смысл ее речей, что и доказывали время от времени своими поступками. Как росинки, охлаждающие пылающий в горячке лоб, так и они доставляли панне Антонине редкие, но зато настоящие минуты радости.